Старая квартира

«Доктор Фауст, хватит философий,
 И давайте говорить всерьез!» -
Мефистофель повернулся в профиль,
Чтобы резче обозначить хвост.

Все темнее становилась темень,
За окном неслышно притаясь.
Где-то там невидимое время
Уносило жизнь за часом час.

И в старинном кресле – неподвижен –
Близоруко щурился на свет
Доктор Фауст – маг  и чернокнижник –
Утомленный старый человек…

«Доктор Фауст, будьте оптимистом!
У меня для вас в запасе  - жизнь!
Двести лет – пожалуй, даже триста
За здоровый этот оптимизм!»

Мало ли иллюзий есть прекрасных?
Доктор Фауст, ну же, откажись!
Гаснут звезды. В доме свечи гаснут.
В старом кресле угасает жизнь…





Какие странные стихи! И какая странная книга! Феликс Кривин, «Ученые сказки». Воронеж. Как она попала к ней в руки? Откуда? Купила ее для внуков? Но позвольте, внукам самим уже к тридцати, впору правнуками обзаводиться! Да и видятся они  - в год по чайной ложке! Тогда что же? Может, из тех, что от отца еще достались в наследство? Чего тогда лезет на глаза? Уже в который раз натыкается на нее Евгения Андреевна, собираясь в путь…
Евгения Андреевна Козлова. Старая женщина в запущенной старой квартире. Несмотря на возраст (уже 79!), каждое лето, особенно  в хорошую погоду, она вот так же собиралась в путь. Правда, дальше автобусной остановки обычно так и не доходила. А тут, в свое уже восьмидесятое лето, все-таки собралась с силами. Собралась и потащилась, опираясь на палочку, в долгий путь от своего Измайлова -  в центр, к  Большому каменному  мосту, к незабвенной улице Серафимовича – как, бишь, она там теперь называется?  Может, по-прежнему, а может и переименовали.
Сгорбленная, потертая старушка. Одна проехала на метро, вышла на «Библиотеке Ленина». Благо, старое название сохранилось. И – с трудом, с передышками,  - побрела по Каменному мосту вниз, к тому самому «Дому на набережной», серому, страшному дому сталинского правительства. Шла пешком, хотя вполне могла позволить поймать такси. С такой и взяли бы недорого. Но Евгения Андреевна раз и навсегда убедила себя: стоит начать тратить деньги – и сделаешься обычной, пусть и богатой старушенцией. И разом пропадет невыносимо сладкое ощущение – единственное в жизни ощущение себя «хозяйкой с немереными возможностями», а окружающих – серыми букашками в ее невидимой паутине. С годами это ощущение стало для нее постоянным допингом, тайным смыслом вроде бы с виду никчемной жизни. Оно выплескивалось изнутри всякий раз, когда продавцы за прилавком, или кассирши в супермаркетах, бесцеремонно откладывали самые дорогие из ее продуктов, самодовольно объявляя: «Бабушка, это не берите, это вам не по карману!».
«Знали бы вы, лахудры, - мстительно и сладко посмеивалась тогда Козлова, - какой у меня карман!»
Одна лишь аренда «квартирки» - «масенькой квартирки» площадью 500 квадратов в том самом Доме на набережной – приносила ей на счет сорок тонн баксов. И это – ежемесячно! Да – да! Пожелай Козлова – могла бы себе позволить лечение в лучших швейцарских клиниках, отдых за границей два раза в год, в Куршавеле и на Канарах, салоны красоты, фитнес и пластическую хирургию не хуже Гурченко! Но в том-то и заключалось особое ощущение власти, что все эти богатства хранились там, внутри, в несметных кладовых ее мечтаний. А здесь, снаружи, шла обычная серая полужизнь маленькой глубокой пенсионерки в «однушке» в Измайлово, которой сердобольные соседи по праздникам совали куски пирога да несколько яблок – «порадовать бабу Жеку ».
Правда, бабой Жекой  соседи звали ее между собой - как-то язык не поворачивался назвать «бабой» эту культурную и манерную даму, разве что слегка потертую и запущенную, как и ее гардероб.
Пока позволяло здоровье, Евгения Андреевна ходила исправно на работу. В подъезде знали, что  она – известный юрист. В свое время, когда ставился вопрос о домовом самоуправлении, ее даже приглашали в руководство домом. Потом, правда, вопрос заглох, большинством голосов решили, что безопаснее все-таки остаться с ДЕЗом. Но определенный авторитет за Евгенией Андреевной с тех пор закрепился. И не только авторитет. Почему-то упорно и долго держался слух о ее профессиональном бескорыстии и бесплатной помощи , которую она оказывает бедным. Почему – теперь уже и не вспомнить! Разве что опять же по причине явной бедности и плохого гардероба. Сначала болтали, что Козлова – чуть ли не тайный правозащитник. Потом  - когда этот слух ничем не подтвердился – что она всю себя отдала служению своей семье, помогает неработающей дочери и внукам, да еще, вроде бы, каким-то родственникам. Этот слух поддерживали и сама Козлова, и ее, такая же некрасивая и бедноватая, дочь Елена. Позже – опять-таки от дотошнейших подъездных кумушек! – выяснилось, что отношения  с внуками  у старушки – более чем прохладные, да и дочь просто не хочет разглашать правду. Остались только мифически родственника, в которых со временем свято уверовала и сама Козлова.
Истинная же причина, которую было не передать словами, грела ее изнутри и делала ее жизнь полной тайны и сладостного превосходства. Однажды, много лет назад, Женя Козлова случайно взяла в руки классика немецкой литературы Лиона Фейхтвангера. Ни его «Изгнание», ни «Безобразная герцогиня Маргарита Маульташ» не произвели на нее особого впечатления. Зато двухтомник «Еврей Зюсс» навсегда поразил ее воображение безусловной правотой и жизненностью, по-настоящему открыв законы бытия.
Именно Фейхтвангер показал ей, как сладко обладать могуществом денег, причем не на показ, а незримо, купаясь в их золотом блеске лишь наедине, - тем слаще, чем беднее, жальче и незаметнее предстаешь перед людьми. Тогда еще глухо отозвалась в ней судьба накопителя - Зюсса. И только через много лет она перечитала книгу, не торопясь, смакуя каждую страницу, как будто познавая смысл жизни…
Все это вспомнилось Евгении Андреевне, пока она с трудом спустилась с Каменного моста на набережную, перешла дорогу к Театру Эстрады и прошла под аркой в сумрачный высокий колодец знакомого с детства двора, где осталась вся ее жизнь…
Совсем запыхавшись, Козлова пересекла двор и примостилась на скамеечке в центре, возле тринадцатого подъезда. Позднее, когда в доме проходил капремонт, Евгения Андреевна ловкими юридическими ходами смогла переместиться в лучшую квартиру, в другом подъезде, почти над Театром Эстрады, с огромным открытым балконом и светящейся рекламой концерна «БМВ» на крыше. Именно ее старушка сдавала теперь так удачно, что в стоимость арендной платы входил съем двух квартир в Измайлове, для нее и дочери. Но с этой, новой, квартирой ее мало что связывало, привыкнуть не успела и уже через столько лет будто и не чувствовала ее своей. Приходила всегда к прежней, в тринадцатом подъезде, одиннадцатый этаж, двести шестьдесят первая, - вот где осталось ее скупое на любовь сердце!
Только с возрастом Козлова поняла сидящих на лавочке незаметных старушек, вроде бы ничем не занятых, кроме – как думала она раньше – подглядывания и сбора досужих сплетен. Оказывается, не всех их так уж интересовала шелопутная жизнь соседской молодежи. Многие, как и она, могли сидеть часами, не видя и не слыша течения окружающей жизни, наедине с собой и любимым старым домом, ведя нескончаемый диалог с теми, кто остался, и с теми, кого уже нет в жизни…
В этот раз, как и в прошлые ее редкие визиты, Крылова надеялась на приятный досуг и легкие полудремотные воспоминания – о юности, о любви, о смехе невпопад и слезах не понарошку… А получилось совсем не так.
С самого начала прогулка до заветной лавочки показалась ей, как никогда, тяжелой! Еще бы, в семьдесят-то девять с хвостиком! Уже присев, она долго не могла успокоить сердце, глотала валидол, даже испугалась было – упадет, никто не поможет! Но постепенно самочувствие кое-как вошло в норму; правда, сильно давило затылок, и приятной полудремы никак не получалось. Зато воспоминания в сумерках нахлынули с небывалой яркостью, как будто в старом кинозале выключили свет и засиял экран. Правда, с приятностью вышла промашка. Путешествие по собственной жизни оказалось столь же правдивым, сколь и страшным…
Таким, как жизнь…
А увидела Козлова свой старый дом не таким серым и обшарпанным, как теперь, а ярким, подновленным, еще недавней постройки, - перед самой войной. Ей самой исполнилось всего одиннадцать, и жила Женечка, тогда еще Морозова, втроем, с отцом и мамой, в восьмом подъезде, деля коммуналку с маминой ровесницей Софой Кауман.
Какое счастливое было время! Женечка тогда еще только перешла в четвертый класс, носила кудреватые косички и переходила под мостом на набережную Мориса Тореза, в 19-ую английскую спецшколу, где учились почти все дети правительственного Дома. Как бывает с единственными детьми, росла она в семье баловнем, любимицей многочисленных взрослых: бабушкой по отцу - Александрой, бабушкой по матери – Полей, дядьями и тетками. Смутно, но по-детски глубоко ощущала девочка, что именно ее появление окончательно сплотило их семью. Что без нее – такой умненькой и красивой – бабушка, Александра Морозова, и родственники отца – как шептались друзья, «из старинного рода», никогда не приняли бы простую деревенскую бабушку Полю и маму, Машу Караганову, которую и нашел отец лишь благодаря советской «уравниловке». Ощущала – и преисполнялась сознанием собственной значимости, а придя из гостей, особенно женских – от бабушки Александры или старшей сестры отца - тети Валентины, слушательницы женских курсов, - могла ненароком и прикрикнуть на мать, дескать, что ты, деревня, в культуре понимаешь! Мать улыбалась беззлобно, а Женечке казалось, что нет для нее ничего лучше, чем быть такой же умной, начитанной, как тетя Валя, и такой же богатой и красивой, как бабушка Александра на старых открытках. А того, что благополучие семьи целиком держалось на маме Маше, умевшей из ничего приготовить вкусняку, никогда не ныть и не жаловаться на безденежье, умевшей самой сшить модную юбку и содержать их с отцом и свои коммунальные метры  в безупречной чистоте, в отличие от неряшливой Софы Кауман , Женя по малолетству оценить не могла. Как и постоянной заботы простой, доброй и терпеливой бабушки Поли, старавшейся быть незаметной для важных Морозовских родичей и делившейся с ними всем, чем могла - от деревенских яиц до вышитого бисером  неповторимого праздничного белого фартучка любимой внучке.
И одно только неприятное воспоминание связывалось у нее с девством, и той, первой, квартирой в восьмом подъезде. Воспоминание  о редких ссорах на коммунальной кухне, диких выкриках двух женщин, выгонявших отца из дому. О всегда веселой, неунывающей матери, заливающейся слезами в комнате после таких ссор, а на кухне – кидавшейся со скалкой на соседку –«жидовку». О страшных словах, которые впервые тогда узнала – «жиды; предатели; враги народа; Софка посадила мужа, а сама, Иуда, от него отказалась; жидовская морда за квартиру в этом доме сама удавится и детей продаст!» Узнала – и ненароком сделала вывод: как же ценятся эти, даже коммунальные, метры в их правительственном доме, если для того, чтобы переехать сюда  из барака на Переведеновской, отец перестал посещать бабушку Александру и родных на Ордынке: вдруг узнают о «купеческих корнях» активного комсомольца!
А соседка, тетя Софа, оказывается, писала донос на собственного мужа! А если бы не написала, не сидеть бы ей на их желанной коммунальной кухне, а валить лес с мужем на Колыме! Теперь и отец, и Женя оценили самое что ни на есть пролетарское происхождение мамы Маши. А у маленькой Козловой заодно  и возникла впервые мысль – каким же ценным и благодатным явилось уютное местечко в сталинском доме, что ради него стоило пожертвовать и супружеской любовью, и верностью. А может быть, даже  и совестью?
Тогда – поначалу – открытие это прошло  словно бы незамеченным ее сознанием. И все же Женечка как будто присмотрелась внимательнее к подругам во дворе. Присмотрелась – и сделала дольно неприятное открытие: во-первых, все, кроме нее, занимали полноценные квартиры, а не какие-то жалкие комнатки в коммуналке! А во-вторых – и Лукьяновы, и Суходревы, и Пмостины, и даже дипломаты Калинины – занимали в правительстве места куда более заметные, чем ее отец, Андрей Морозов.
И Женечка плотнее примкнула к маме  Маше в ее борьбе за коммунальный  раздел с пакостной Софой, и в «квартирном» азарте даже пропустила – или, точнее, допустила – важные моменты, оказавшие влияние на всю дальнейшую жизнь семьи. А именно – рождение с разницей в несколько лет, средней и младшей сестер. Допустила оттого, что в текущем моменте, пусть и на годы растянутом, прибавление их семейства, как нельзя, оказывалось кстати. Это потом уже Женечка просекла не только плюсы, но и минусы такого прибавления. А первым результатом сделался явный плюс: жилконтора наконец-то пошла навстречу теперь уже многодетным родителям Морозовым – и предоставила-таки вожделенную отдельную квартиру огромной площади, в том самом тринадцатом подъезде, где и прошла, в следующем, вся жизнь Женечки Козловой, тогда еще Жени  Морозовой. Этот большой плюс, правда, так и остался впоследствии единственным. А вот минусов рождение сестер с каждым годом приносило Жене все больше. Недаром даже мама Маша с горечью роняла иной раз, что по нынешним тяжелым временам вполне неплохо было бы остановиться на самой первой, Женьке. Да и отец соглашался, что, если б не желание обзавестись сыном, давно пора бы им остановиться – почему бы и не на первом варианте? Крепко запомнилась Женечка эта мысль – так же глубинно и крепко, как в свое время мысль о запредельной ценности правительственной жилплощади. Запомнилась – и так с тех пор и не забывалась.
И время вроде бы способствовало семейству Морозовых в закреплении этой крамольной мысли. А время шло тяжелое, военное. Мать, сидя с детьми, не работала, отца, правда, по счастью, в армию так и не призвали, сочли слишком ценным специалистом. Что и позволило семье не распасться, не растеряться на дорогах войны и эвакуации. И, конечно, сохранить свой надежный теперь уже оцененный всем семейством московский оплот: квартиру двести шестьдесят один, в тринадцатом подъезде, где отец имел собственный, пусть и небольшой кабинет, Женечка имела комнату отдельную, мать ютилась в общей гостиной, а сестры – средняя Галина и младшая Наташа - дружно занимали последнюю оставшуюся комнату. Сестры…
Мысль о них так больно ударила старую женщину, что Евгения Андреевна, резко откинувшись, едва не упала со старой скамейки. Женщина, везшая мимо коляску, взглянув ей в лицо, подошла ближе: «Не нужна ли помощь?» Из последних сил Евгения Андреевна улыбнулась и покачала в ответ головой. Кто и как помог бы ей защититься от воспоминаний, сидящих, как заноза, в сердце?
Сестры - сестренки… С Галкой разница в пять лет, с Натальей  - почти в одиннадцать. Каждый раз и мать, и отец всю беременность настраивались на мальчика, заверяя любимую Женечку, что будет у нее брат – защитник, такой же, как папа у мамы. Рождение сестер – поэтому – не вызывало особенной радости, каждый раз они  являлись точно не слишком желанными, и долгое время невольно доказывали свою «нужность». Нужность семье, а значит, и Женечке, привыкавшей занимать командные позиции: я старшая, я самая умная и красивая, и вообще – я – желанная, а вы – еще как сказать! И пошла в семействе негласная традиция: скромная ранимая Галочка изо всех сил выходила в школе на одни пятерки – получалось, только затем, чтоб мать лишний раз услышала на родительском собрании: «Ваша девочка -  просто украшение класса!» А младшей, Наташке, и вовсе с детства самочинно прилаживалась  роль будущей няньки и домохозяечки в будущей, опять же, семье умной и возвышенной Женечки  - сестрицы. Этот молчаливый уговор сохранял в девицах дружеский нейтралитет, пока жизнь в очередной раз не показала Женечке Морозовой несомненного значения материальных ценностей.
Случилось все просто и до ужаса банально. Женечка первой из сестер, постаравшись, без троек окончила школу, и не без помощи папы протиснулась на юрфак ВУЗа, впоследствии заслужившего гордое название Московского государственного университета им. Ломоносова.
Характерна маленькая деталь, на которую в свое время ни сестры, ни даже сама Женечка, и внимания не обратила. Да и выяснилось все спустя энное количество лет. Но, правда, когда выяснилось, - так и запало им, всем троим, в сердце. Почему – кто знает? 
А деталь такая. Вступительное сочинение Женя, как и любое другое за время учебы, спокойно писала своим обычным скверным почерком – до того скверным, что только привычные школьные литераторы со вздохами ломали глаза над ее работами. В приемной же комиссии ломать глаза не стали, а просто выставили двойку за нечитаемые каракули. Женечка, увидев в списке напротив своей фамилии двойку, впала в истерику, театрально ломала руки и угрожала покончить с собой. И для нее – единственной – крутой партийный отец – Андрей Николаевич Морозов – отступил от принципов, лично ходил в приемную комиссию, писал нужные ходатайства, добился-таки, чтобы работу гениальной Женечки Морозовой приняли и прочли, как она есть. И поскольку написана работа была без ошибок, гладким слогом, - бескорыстные экзаменаторы уступили, - а Женечка Морозова, вместе с пятеркой, получила еще один крепкий жизненный урок: все в стране равны, но некоторые равнее. И то, что никак не прокатило бы «кухаркиным детям», прокатило и прокатит старшей дочери работника Совмина, члена правительственного аппарата из двести шестьдесят первой квартиры драгоценного Дома на набережной…
Следующий урок оказался еще четче и еще – во много раз! – больнее. Благополучно влившись в элитный студенческий круг золотой молодежи, Женечка, разумеется, именно там и встретила, как и сама мама Маша в свое время, - девятнадцати лет от роду, - своего Прекрасного Принца. Прямо в этом же, относительно тесном кругу, и прямо на этом же, самом первом,  курсе. Звали Принца Яшей Клевером – и, видимо, в этот  раз розовые очки любви не слишком наврали.
Яшу и впрямь числили среди лучших студентов курса. Был он высокий, красивый и, не смотря на еврейские корни, светлоголубоглазый и блондинистый. Прямо, как в «Республике ШКиД»: «типичный блондинистый еврей». Никакого антисемитизма в стране в то время не наблюдалось, все народы почитались равными в тоталитарном советском тандеме, - и для Женечки национальность Яшки была связана лишь с действительно незаурядным умом и способностями. Самым притягательным оказалось то, что Клевер от роду «страдал» ни малейшей усидчивостью, предметы давались ему легко и без усилий. Занимался он, в основном, тем, что по-настоящему интересовало, - философией, к примеру, или зарубежной литературой, - но равно блистал и в математике, и даже в самом сложном и самом важном предмете – международном праве. При  этом оставался сердечен, открыт и прост в общении, никогда не отказывал в помощи даже самым занудным тупицам, а в отношении однокурсниц проявлял даже несовременную рыцарскую галантность. Так что головы потеряли и более блестящие (не говоря уже о красоте) студентки, чем Женечка Морозова…
Евгения Андреевна, неожиданно почувствовав подступающие слезы, прикрыла глаза и вновь откинулась на жесткую спинку скамьи. Яша Клевер, молодой и неотразимый, близко-близко наклонился к ней, как прежде, и шутливо прищелкнул по носу: «Не вешать нос, Елка!». Он единственный звал ее Елкой, и у нее кружилась голова от ласкового имени. Любовь к Яшке, которого она тоже называла потаенным – для себя одной – именем Чапля  - в память ума и таланта Чарли Чаплина (почему – неведомо). Любовь, оставшаяся единственной в ее долгой и горькой жизни. А влюбилась она тогда без памяти, не мыслила себя отдельно, уверенная, что на такое чувство нельзя не откликнуться. Уверенная во взаимности и в том, что никого из сокурсниц (подруг у нее не было) Чапля и представить не мог на ее месте. Ведь и впрямь – в пространстве ее горячей любви, кроме них, не было места…
Евгения Андреевна открыла глаза, и вдруг ее бросило в жар, а старческое, сморщенное, в коричневых пятнах, лицо так и налилось кровью. Тайная и стыдная картинка из их отношений встала перед ней так ясно, будто время остановилось. И снова Женечка Морозова, как тогда, возвращалась со свидания с Яшей, из Нескучного сада…
Конечно, в то советское время для девушки из приличной семьи сама мысль о близости до свадьбы была невозможной, и, конечно, они с Яшкой были вполне целомудренны и ограничивались неловкими поцелуями. Женечка не сомневалась, что друг для друга они первые и единственные, как Адам и Ева. И в то же время держалось у них стойкое безусловное доверие друг к другу и четкое ощущение другого как настоящей половинки, когда не стыдно переодеться за спиной и даже пописать под кустиком, выставив его на страже. Так вот и произошла эта стыдная неожиданность.
В тот поздний весенний день в конце мая Женечка, не подумав, надела на свидание свои любимые белые джинсы, предмет зависти всех подруг, привезенные отцу из-за границы. Надела – и в конце целого дня развлечений на аттракционах горько пожалела о том! Неожиданно к вечеру пришли обильные месячные, и , невзирая на три подложенных носовых платка (свои и Яшкины), красными потеками расползлись спереди и сзади по джинсам. Морозова, домашняя девочка, от стыда не знала куда деваться! Они сидели в парке, пока не стемнело, потом осторожно дошли до метро Октябрьской, а дальше-то все равно предстояло попасть в пеструю и красочную летнюю толпу, разъезжающуюся по домам после работы. Женечке казалось, что лучше умереть, чем услышать чей-то ехидный понимающий смешок за спиной! Кто знает, чем бы все кончилось, если бы не самоотверженный и верный Чапля! Дойдя до метро, Клевер, как обычно, с улыбкой нажал ей на «кнопку носа» - «не дрейф, Елка!» Снял свою новую фирменную темно-коричневую ветровку и тщательно обмотал вокруг Женечкиных бедер, завязав на поясе. И тут же все изменилось. Теперь она смотрелась стильно и фирменно в чем-то вроде цыганского темного платка, декоративно свисающего от поясницы. Естественно, все необходимое было прикрыто!
И не имело никакого значения, что ветровку так и не смогли отстирать, и пришлось небогатой матери Яшки ставить на видном месте заплатку, сразу уничтожившую фирменный имидж. А имело значение то, как благородный Чапля, целуя ее на прощание в недрах обширного тринадцатого подъезда, шепнул, что хотел бы «быть всегда вместе».
И за всю свою долгую жизнь старая женщина на скамейке не могла припомнить пяти минут, таких же счастливых, как те, что провела тем вечером Женечка Морозова в спешащем на одиннадцатый этаж лифте…
Вот так. И целый год затем Женечка в институте и дома летала, как на крыльях. Родители казались ей старыми и непонятливыми, А сестры…
Разве могли эти малявки удостоиться когда-нибудь такой немыслимой любви, такого Принца на белом коне! Ей даже рассказывать о своем счастье не хотелось – все равно ведь ничего подобного им не видать – пусть просто служат пока на подхвате у скучных родителей для разных домашних надобностей. Хорошо хоть, на это время Женечка перестала воспринимать сестер как лишних обитателей бесценной квартиры. Собственною перестала воспринимать их вообще.
А кончилось все у них, как и обычно, не так, как хотелось бы, а так, как всегда. Любил ли ее Яша всерьез, или просто не мог обидеть ее первой любви – кто теперь узнает? Факт тот, что, в отличие от порхающей Женечки, его приковывали к дому настоящие мужские обязанности, а одинокая мать, так и не вышедшая после развода замуж, видимо, все же осталась самой главной женщиной в его жизни. Хотя  - кто его знает? Ведь в итоге красавец и умница Яша Клевер, живший в отличие от Женечкиного круга, в двух комнатах тараканьей коммуналки, без отца, с полубольной матерью на руках и пенсией по потере кормильца, - ненаглядный Чапли – все-таки женился. Но девицу выбрал, видимо, с учетом своего положения: отец Танечки Пмосниной, из восьмого подъезда Дома на набережной, стоял на служебной лестнице на несколько ступенек выше Андрея Морозова. Еще ба: «то сотрудник аппарата», а то - сам министр! Возможности трудоустройства после ВУЗа и выделения мамочке Яши желанной отдельной квартирки оказались у состоявшегося тестя значительно большими
И Женечка, невеста без места, с престижного юрфака с суперпрестижным адресом, сама же и познакомившая дворовую подружку Танечку с Клевером, - вместе с оглушительным щелчком по тому самому «кнопке-носу», получила очередной жизненный урок – самые лучшие женихи водятся там, на ступеньку повыше, куда и нужно лезть изо всех сил.  И что все-таки – не будь у нее этой самой престижной квартиры – и путь наверх, и суперженихи, и роскошная жизнь, куда ее так тянуло – все пролетело бы мимо, точно как фанера над Парижем. Теперь же дело обстояло проще: заводить связи, протираться вверх, попутно отпихивая лишние локти от главного своего спасательного круга – кусочка Дома на набережной.
Правда, урок оттого и впечатался в мозги, что сильно-таки резанул по сердцу….
Евгения Андреевна достала старенький носовой платок и промокнула сухие глаза. Все случившиеся так и стояло перед ней, не стираясь и даже не тускнея. Тот день, когда галантный Клевер последний раз проводил ее домой, выдался в выходной, в субботу. Вся семья, кроме отца, как обычно заседавшего на работе, и нее, отъехала набирать подарки к любящей и безотказной бабушке Поле, маминой маме. Вернуться должны были вечером. А Женечка вернулась рано - Яша не стал затягивать нервозный разговор. Вернулась днем и сразу полезла в родительский буфет, где гордо красовались бутылки с напитками только для взрослых. Хотела открыть «самую вредную», чтоб напиться, как говаривал Чапля, «до усрачки». Открыть не удалось ни одной. Железные крышечки сидели плотней некуда. Тогда Женечка передумала – и метнулась в ванную. Включила кран ледяной воды, притащила еще льда, прямо из холодильника, разделась и села, твердо решив простудиться и умереть. Просидела часов около двух, замерзнув напрочь, но выходить не собиралась по принципу  «чем хуже – тем лучше». Думая о своем, собралась даже снова открыть холодную воду, потянулась к крану и обомлела: среди бела дня, прямо с вертикальной стойки крепления стоячего душа на нее, нагло и отчаянно, уставился, видимо, потревоженный холодом и невесть как там оказавшийся, большенный длинноусый черный таракан! Или – тараканище!
Конечно, тараканов, и именно таких – больших, черных, кожистых и длинноусых, - иногда по утрам ей случалось заставать в кухне и раньше. Но там она оказывалась всякий раз не одна, на хулиганов бросались всем скопом, выслеживали и истребляли до последнего конца. А здесь – мало того, что тараканище бесстыдно пробрался в ванную, - он еще нахально глазел на нее, никуда не собираясь бежать (бежать-то, по правде с сказать, было некуда), а потом и вовсе – взял да свалился прямо ей на голое плечо! А может, и не свалился, а специально запрыгнул, на то он и тараканище! Женечка подняла такой визг, что все вернувшееся к этому часу семейство мигом очутилось в ванной, свирепо набросилось на таракана и тут же достало мокрую и примороженную страдалицу. Тем все и закончилось -слезами, соплями, болью и страхом. Закончилась первая и последняя любовь лучшей дочуры Марии и Андрея Морозовых. А жизнь лежала впереди такая долгая…
Да – а, жизнь… Жизнь в семье – и жизнь за рамками домашнего круга. Вот только в жизни этой Женечка с тех пор несколько изменилась. Немного и почтим неуловимо- но иногда мельчайшие черты соединялись в одно целое,  - и всем на миг становилось не по себе от нового облика Женечки Морозовой.
Во-первых, дома она замкнулась. Она и прежде – то не особо делилась с сестрами, и особенно с дотошной мамой Машей, каким-то личными переживаниями. А тут и вовсе – на ее, всегда чуть приподнятом, самодостаточном лице, не нуждавшемся, как считала она, ни в малейшей косметике, точно застыло выражение некоего неодобрения по отношению и к жизни, и к людям. Чуть поджатые «куриной гузкой» губы, чуть сощуренные глаза – как будто не юной студентке принадлежало это недовольное лицо, а умудренной и крепко разочарованной жизнью старой деве. Вы знаете, есть люди, к которым подходит понятие «без возраста». В старших летах это понятие сопровождает женщин, усиленно стремящихся законсервироваться в любимом времени. А к Женечке оно прилипло само собой, сразу после Клевера. Только была юной невестой, а тут девушка – женщина, не старая и не молодая, как не имеют возраста обиды и осуждение жизни.
Вот и здесь, на скамейке перед тринадцатым подъездом, сидела именно вневозрастная дама, чье плосковатое, приподнятое вверх лицо намертво застыло  в обидчиво – брезгливой гримасе, «как будто жизнь, - говорилось у Пристли, - удивила и безнадежно разочаровала ее…»
Изменилась? А может, наоборот, это лицо по-настоящему открылось близким после окончательной потери любви. Жизнь показала Женечке Морозовой, что как бы ни была она хороша сама по себе, как бы ни была умна и  талантлива, - в высшем обществе таких, как говорила мама Маша, «вагон и маленькая тележка». И дело мог поменять только довесок в виде правительственной квартиры и влиятельно министерского папаши. Это Женечка поняла отлично и затаилась. Затаилась, как будто вернувшись к учебе, радуя родителей и отстраненно улыбаясь расцветающим параллельно в семье – только не рядом, не рядом! – двум родным сестрам.
А те, в свою очередь, тоже радовали семью. Галочка шла на красный диплом, Наташа выбрала редкую перспективную специальность. Учились и росли, и подходили к возрасту первого чувства…
Вскоре после Женечки влюбилась, как положено, средняя, Галина. И хотя ее избранник, как думала и сейчас сидящая на скамейке старая дама, и рядом не стоял с блистательным Яшей Клевером, - но тоже оказался однокурсником, заметным студентом, да вдобавок еще – не москвичом.
Тут-то сестренка Женечка и закрутилась, буквально как уж на сковородке. В ее планы входил совсем другой расклад: сестры поочередно (никак не раньше ее!) влюбляются, выходят замуж за москвичей с квартирами – и улетают из бесценного семейного гнездышка. А тут – такая незадача!
Первым делом следовало расставить все по местам. Самолюбивая Женечка никак не могла допустить, чтобы какая-то незаметная сестрица опередила ее в самом главном для девушки – удачном замужестве! Вот и кинулась с азартом на поиски в своем правительственном дворе-колодце.
Первым подвернулся под руку дворовый приятель Генка Козлов. Семья, правда, не слишком завидная, хотя и по-еврейски  юркая и пробивная, благодаря Генкиной мамаше – «Козлихе», - как называла ее мама Маша. Но зато Женечкой Генка был побежден сразу и подчистую. В ЗАГС готов хоть сейчас – и своими восторгами даже пролил бальзам на незаживающие  любовные раны.
И – опередила-таки Женечка своих сестер! И на полгода раньше, чем Галка, выскочила-таки за удобного москвича с квартирой! И, не любя Генку и нисколько не заморачиваясь по поводу собственной семейной жизни, могла, наконец, без помех погрузиться в жизнь своих основных соперниц, даже и не подозревавших, в какой жестокий бой за территорию они ненароком ввязались!
А пока, через полгода, невзирая на все отговорки родных, Галочка вышла замуж за «приблудного» Бориса с хохляцкой фамилией Заваденко. И поставила штамп, и прописала мужа на неприкосновенные метры, и даже поменяла расклад мест в Морозовском гнезде.
Теперь общую комнату сестер занимала Галина с мужем. Женечка с мужем остались, как прежде, в ее «кабинете». Зато Наташа переехала в отцовскую отдельную комнатку, а Андрей Николаевич объединился с мамой Машей в гостиной.
И Женечка, как настоящий домашний Наполеон, двинула в бой свои войска!
Начала с «обработки» родителей. Первое время вся «возросшая» семья, как прежде, обедала вместе в гостиной. Малейшего повода для Женечки было достаточно, чтобы перевести разговор за столом в удобное русло – что в Москве ничего не купишь, что приезжие оккупировали магазины и рынки, что из-за них в Москве на все растут цены. Эту тему охотно поддерживала простодушная мама Маша. Видя, как мрачнеет Борис, Женечка «пела» дальше: как трудно ей с сестрами пробиться в науке, для хорошего места в аспирантуре необходим блат, и только приезжие ухитряются и стипендии получать, и кандидатские строгать, как полешки, - и даже научных руководителей не иначе, как привораживать. Это, конечно, скорее бы подошло женскому полу, но отец, Андрей Николаевич, тоже замолкал и супился. Обед завершался в общем молчании и каждый раз оказывался таким тяжелым для всех присутствующих, что первая победа досталась Женечке уже через месяц: Заваденки перешли питаться отдельно. Покупали теперь все сами. Соответственно, накопления на кооператив сильно сократились, а жительство в семье вместо кратковременной передышки превращалось в нескончаемое полуподчиненное существование…
И это стало только началом. Дальше Женечка забеременела, (как потом выяснилось, также на полгода раньше сестры), и в ход пошли случавшиеся на ровном месте истерики. То Борис курил на кухне, куда ненароком заглядывала госпожа Козлова. То гости засиживались у них с Галкой дольше, чем хотелось в ее «интересном» положении Женечке. То, наконец, вчистую запретили приезжать в гости Борисовой матери – та, дескать, «слишком сильно шумела» и привозила «слишком пахучие» продукты!
Во время истерик Женечка так натурально падала в обморок и принималась так неистово, полувизгом, кричать на одной ноте, что сбегались все домочадцы, окружали и успокаивали будущую мамашу и принимались дружно шикать на источник ее беспокойства. И, в итоге, весь период беременности Женечки семья в буквальном и переносном смысле слова ходила на цыпочках – как бы чем не потревожить любимую старшую дочурку! А жить на цыпочках нелегко, особенно если ты – перспективный молодой специалист, если до полуночи готов чертить профили возможных месторождений и совершенно не жаждешь навечно остаться «приблудным» зятем на правительственной московской жилплощади!
Борис Заваденко терпел, стиснув зубы, сколько мог. Терпела его мать, Анна Андреевна, в однокомнатной квартире в Харькове, старясь оправдать непонятную разлуку с единственным сыном. Привычно терпела сестрица Галина, чья собственная, начавшаяся через полгода беременность, в отличие от Женечкиной, проходила бесхлопотно и незаметно для окружающих. Терпела младшая, Наташка, чей намечавшийся жених, к ее ужасу, тоже вряд ли мог рассчитывать на собственную жилплощадь. И – не терпел, а принимал – довольный отец семейства, Андрей Николаевич Морозов, чью большую семью еще в детстве сгубила революция. Андрей Николаевич внушал дочерям, что так трудно доставшаяся квартира отныне и навсегда станет их общим домом – домом, потерянным им самим с юности. Домом, куда возвращаешься из дальних мест, где тебя всегда ждут, если что-то не заладилось в жизни, домом, который, сколько понадобится, столько и прослужит незыблемым стартом для начала жизни с чистого листа. Такое гнездо мечтал создать он, и такое гнездо передавал из рук в руки старшей дочери – хранительнице очага…
Чуть приподнятое, застывшее лицо усталой женщины на скамейке пересекли незаметные дорожки слез – к старости стала сентиментальной…
В том же году, с шестимесячной разницей, мы вместе появились на свет – я и моя старшая двоюродная  сестра Ленка Козлова.
И уже наши мысли и наши воспоминания, помимо воли, взяли в плен потерянную старую даму на старой скамейке у тринадцатого подъезда…
Помнить себя я стала лет с трех. Первые представления, связанные с нашей, уже родовой, квартирой, - обилие пространства, пригодного для беготни и озорства – длиннейшие коридоры, большая кухня, где места хватало даже для грузового лифта, просторная комната с выступом вдоль стены, где помещались мы с мамой Галей.
Отца в этой просторной комнате я не помню. Видимо, к этому времени старшей тетке удалось-таки вытеснить его из семейного гнезда. Зато отлично помню, что бегать и озорничать нам с Ленкой было строжайше запрещено. И этот запрет исходил, как и все вообще строжайшие запреты в этом доме, не от нашего деда Андрея, за доброту прозванного нами Дедиком, и не от бабки Мани, которую мы ласково окрестили Бабулей, сокращенно – Балей. И даже не от строгой и всегда печальной  мамы Гали. А единственно от старшей тетки – мать завал ее Женечкой, а бабка – и я вслед за ней – Женькой. Вообще в доме личность Женьки довлела над всем  и над всеми: лучшая комната, куда по приглашению Ленки я боязливо заглядывала, принадлежала ей. На ее личный распорядок дня оглядывались и бабка, и всесильный, как Зевс на Олимпе, Дедик. Половину кухни занимал ее личный большой буфет со всякими вкусностями, - полностью неприкосновенная территория. Все важные приглашенные – дочери и сыновья сановных обитателей нашего Дома- приходили только к ней, а редкие посиделки друзей моей матери и младшей – тетки Натальи – выносись ею молча и с видом самоотверженного терпения. Мать, и Наташа, и даже их мужья, подвергнутые упорным гонениям, - жили рядом с ней тихо, ненавязчиво, как будто в гостях. И первыми закончились эти гости для моего отца, «выжить» которого оказалось не так уж и трудно.
Советских инженеров в то время призывали вливаться в дружные ряды руководства горнообогатительного комбината в Средней Азии. А у Бориса Заваденко была за плечами аспирантура и красный диплом МГУ. Как, впрочем, и у его жены Галины. Работа руководителем отдела, с отдельной служебной квартирой и садовым участком в благословенном азиатском климате! Да, здесь Москва, здесь академик Несмеянов, у которого Галя писала диссертацию, но здесь умный пробивной мужик Заваденко всегда будет на вторых ролях – и в академическом институте, и в нелюбимой, чужой престижной квартире! И Борис сорвался с места. Надеялся вызвать к себе семью, но Галине не хватило сил обрубить свои потомственные московские корни. И остались мы под крылом Дома на набережной  - мать, которую я и Баля несколько лет навещали по «нервным» больницам, и я – нежеланное приблудное «явление», инородное в самодержавном царстве Женечки Козловой…
Я поднимаю чопорную старую даму со скамьи, беру за руку и веду в тринадцатый подъезд. С грохотом захлопывается за нами тяжелая дверь сталинского лифта – не того, кухонного, «черного», а парадного, пассажирского. И мы медленно ползем наверх, оглядывая этаж за этажом сквозь толстые дверные стекла. Ах, сколько раз после детства мне снился этот гулкий каменный подъезд, и тяжелый лифт, и вереница этажей, ползущих в никуда…
В этот раз мы выходим на последнем, одиннадцатом этаже. Напротив нашей двести шестьдесят первой квартиры – дверь служебной квартиры дворничихи, притулившейся, как отдельный маленький домик, прямо на крыше. Именно туда, как однажды мы узнали, приходил грузовой лифт с нашей кухни. Кого и зачем увозил этот лифт из парадных сталинских квартир?...
Теперь старая дама стояла одна у двери своих старых владений.
Дверь открылась как будто сама. Женечку Козлову пригласили в большую прихожую. И, пока шли выяснения да вопросы, жизнь старой квартиры – ее жизнь – близко глянула в ее приподнятое плосковатое лицо…
Вот, слева от входа, комната Галининого семейства. После исчезновения Бориса средняя сестра «взялась-таки за ум» и присмотрелась более внимательно к другому бывшему однокурснику – профсоюзному деятелю Валерке Зырянову. Тут-то уже Женечка могла вздохнуть с облегчением. Валерка был москвич, единственный сын в двухкомнатной квартире у родителей, к тому же располагавшей заначкой для членства в кооперативе. Так что, когда потерявшая опору сестрица буквально через год-два дала Валерке окончательное согласие, никто больше Женечки не радовался этому браку. С Валеркой они сразу и  прочно нашли общий язык: оба прижимистые, знающие, что все в жизни имеет цену и привычные к постоянным заначкам «на черный день». Соответственно, новый муж Галины с самого начала не настраивался на долгое обитание в престижной квартире тестя. И Женечка «заключила перемирие» на этом фронте и обратила внимание на личную жизнь младшей сестры, Наташки. И сразу с неудовольствием отметила, что Наташка, «поскребыш» и гадкий утенок в детстве, выросла в премилую стройную дивчину с бархатными карими глазами настоящей Наташи Ростовой. И вакансия будущей няньки при старшей сестре и ее детях оказывалась явно не по ней. Женихи слетались, как мухи на мед. И выбрала, Наталья, конечно, с точки зрения Женечки, самого не подходящего. Высокого богемного красавца Сашку Бочарова, выпускника Суриковского художественного училища, родом из глубинки. Ужасная история с «приблудным» Борисом вновь вставала во весь рост на просторных морозовских метрах!
Сказать, что Женечка не обрадовалась выбору сестры – значило ничего не сказать. Но включенная ею тяжелая артиллерия, как ни странно, в этом случае возымела обратный эффект. Отстаивая право на любовь, Саша и Наташа, наоборот, прониклись серьезностью своего выбора. И не только поженились, но и, возможно, перекроили бы окончательно всю «территориальную карту» драгоценной жилой площади, если бы…если бы на помощь Женечке не пришли поистине дьявольские обстоятельства..!
Именно они, эти «обстоятельства», стояли сейчас перед старой женщиной, ведомой мною под руку по длинным коридорам родной квартиры. Ведомой мною? Или ее дочерью, прочно усвоившей философию «денег много не бывает»? А может, сестрами, в чьей жизни квартира тоже оставила незаживающий, как старая рана, след? Или нынешними жильцами, обступившими страшную старушку с тревожными расспросами? Хотя уж нынешних-то жильцов она не видела и не узнавала – гарантированно. Так же, как видела и узнавала тех, кого помнили только она сама – и эта старая-престарая сталинская квартира…
Собственно, два обстоятельства, приведшие к краху Натальиной семейной жизни, продвинутые люди сейчас назвали бы кармическими, а непродвинутые, - и мама Маша в их числе – и тогда, и сейчас считали «сущей чертовней». Потому как – от самих влюбленных они никак не зависели, да и от злобной Женечки, вроде бы тоже, - но свою «чертову» роль в их браке сыграли в полной и страшной мере.
Первым непреодолимым обстоятельством стало периодическое пьянство творческой личности Александра Бочарова. Нельзя сказать, чтоб пил он систематически, и тем более – что без причины. Причин было много, и требовалось видеть насквозь Женечку Морозову для связи всех причин с ее неожиданной – к Сашке – настоящей ненавистью. В семействе ее до сих пор насквозь никто не видел, и всем – даже самой Наталье – казалось: и неожиданный тяжелый разговор с тестем, и активисты  из Союза художников, явившиеся прямо домой прорабатывать молодого мужа, и подруга, «своими глазами» видевшая, как Сашка «обнимал Женечку» возле восьмого подъезда – все совпало само собой, совпало оттого, что в самом деле «молодой талант Бочаров деградирует в быту и в своем искусстве». А когда дошло до второго страшного обстоятельства – поставленного Наталье врачом женской консультации тяжелого диагноза, не позволяющего иметь детей, - и ехидная Женечка преподнесла его недовольной свекрови, а та в ответ кинула маме Маше, мол, «у хорошей жены мужа к бутылке не потянет», - тут все и разрушилось, как водилось именно в их семье – одним махом. Сашка собрал пожитки, картины (их я помню до сих пор) и исчез из жизни семейства. А для меня – из маленькой комнатки – комнатки Наташкиной семейки – и из дальнего угла кухни – исчезли: сплетенный из ярких разноцветных лоскутиков краски трехмачтовый кораблик, пляшущий на волнах такого же разноцветного, лоскутного, сине-бирюзово-изумрудно-салатно-солнечного моря. Лицо девушки в тени пышного сиреневого куста, такого же лоскутно-разноцветного, сочного, фиолетово-лилово-серо-кремово-солнечного.  И еще картина – тот же кораблик на этот раз скрывается за утесом, кладущим на море бескрасочную серую тень. И видно, что море – совсем не такое уж ярко-лоскутное, и вовсе не переливчатое, и не солнечное, когда это море без корабликов. Одно…
А что исчезло из Наташкиной жизни – мы по малолетству толком не поняли. Ни я, ни моя двоюродная сестра Ленка, только начавшая остро приглядываться ко всем событиям в нашей большой квартире.
Прошло еще несколько лет – и Женечкина стратегия одержала полную победу на нашем жилищном фронте. Наташин избранник на этот раз оказался тоже москвичом, тоже единственным сыном с квартирой. Они поженились – и съехали из маленькой комнатки с гвоздем от разноцветного кораблика. А еще через год моя мама Галя и отчим дядя Валерий получили кооперативную «трешку» у метро Калужской. И дружно перебрались в нее, как раз к моменту рождения моего сводного братишки, Ярослава.
И вновь в квартире случилась перестановка – на это раз уже окончательная. Баба Маня осталась  опять одна в большой и бестолковой гостиной. Дедик, Андрей Николаевич, переехал в комнатку Натальи и наконец заимел там свой кабинетик. Мы с сестрой Ленкой – Ленка на законных основаниях, а я – из милости, на временных, до окончания школы – заняли бывшую комнату моих родителей. А Женечка, выжившая заодно и собственного мужа, воцарилась в своем постоянном кабинете – и тоже одна.
Не слушая расспросов, старая женщина подошла к окну своего «кабинета» и выглянула вниз – в сумрачный безлиственный двор, где стояла, заброшенная и поруганная, маленькая старая церковка.
И ей вдруг подумалось, что в пылу многолетних баталий, такой же поруганной и заброшенной, промелькнула и ее собственная жизнь.
И получилось – ни любви – такой, чтоб по снегу босиком, чтоб всегда и все – вместе. Ни семьи – чтоб каждой клеточкой друг с другом, чтоб муж – солнце в окошке, а дочь – красавица и умница. И только семейное гнездо, откуда она, как кукушонок, выкинула лишних птенцов, - по-прежнему осталось таким, как она и мечтала – большим, надежным, престижными и фундаментальным. Как грот-мачта у ее собственного жизненного корабля…
И Женечка Козлова, имея за плечами уже почти сорокалетний рубеж, пустилась дальше в единоличное плавание…
В конце концов, все теперь было при ней. Не слишком выигрышная, но, благодаря заграничным шмоткам, довольно стильная внешность, еще выигрывавшая от полного удовлетворения собой; образование – высшее, университетское; работа – лучше некуда – не без помощи папочки, в Коллегии адвокатов при Совмине; соответственно – «выездной» статус – мечта тогдашнего госслужащего; о папочке и о квартире и говорить не нужно. Есть, правда, дочь-школьница на руках, но и то – не на ее руках, а на попечении заботливой мамы Маши. К тому же помогает бывшая свекровь, а Генка Козлов исправно платит алименты, и немалые. Так что мечта самых стильных дам – сертификаты на импорт в «Березке» - водились у Женечки круглогодично, вызывая дополнительные раздоры между дочерью Ленкой и приблудной нежеланной  племяшкой.
Привезет тетя Женя из командировки  ворох заграничного шмотья, свалит своей Ленке в девчоночью комнату – а та, глядишь, и выделит тряпочку поносить двоюродной Лельке. И стоило Лельке, те есть мне же, попасться на глаза тетечке Женечке в Ленкиных тряпках, - неважно, дома или во дворе – следовал грандиозный скандал, театральное «сдирание» импортной ценности и слезная истерика Женечки в кабинете Дедика Андрея Николаевича. О чем – я тогда понять не могла. А смогла понять позже, и если бы не прочитанные к тому времени сказки Андерсена, и «Маленький принц» Сент-Экзепюри, и даже фантастика Бредбери, - могла навсегда потерять веру в человечность, законы родства и невозможность сильному и большому очернить малого и слабого.
Но об этом несколько позже, а пока пустимся дальше вслед Женечке Козловой, всерьез занявшейся устройством личной жизни.
И в самом деле. Женечка – это первое и непревзойденное творение молодых веселых Маши и Андрея, твердо решившая всегда и во всем в жизни быть непременно лучше и благополучнее не очень-то нужных  сестер, едва не оказалась вновь отстающей на дистанции. Кстати, совсем забыла добавить, что и спортом Женечка тоже занималась, как и положено, для поддержания стройной фигуры и нужных знакомств, и даже Ленку к нему приобщила, не жалея сил. И не каким-нибудь фитнесом, а самым престижным на это время большим теннисом. Усиленно ездила сама, а затем и дочь возила на спортивные сборы. Одно время даже прочила Ленке спортивную карьеру. Но эти планы возникли позже и не осуществились. А пока –еще молодая перспективная спортивная совминовская юристка терялась в догадках, почему не складывается ее столь желанная семейная жизнь? У Галки муж уже кандидат, у Натальи – и вовсе прекрасный семьянин и ведущий инженерный специалист-конструктор. И только она странным образом отстала от сестер, кои, по ее глубокому убеждению, уж истинно ей с ее «плюсами» - и в подметки не годились!
И Женечка обрушила на мужской контингент самую неуемную энергию. Несколько лет вывозила мать с девочками на совминовские дачи, чтоб на целое лето располагать свободной, с вечно пропадающим на работе отцом, квартирой. Наметив подходящего мужчинку, несколько лет играла с ним в хорошую хозяйку и вернейшую подругу жизни,-  даже собаку его, боксера, забирала на все лето – правда, не себе, а для кучи все той же маме Маше, сидевшей с детьми на даче. Но мужчинка, хоть отношения какое-то время и поддерживал, о Загсе не хотел и слышать. И отношения его с официально настроенной Женечкой плавно сошли на нет. Тогда неоцененная невеста обозлилась окончательно, и с горя захомутала, как и в первый раз, самый доступный вариант: немолодого и неинтересного командировочного разведенца Гвоздилова без площади в Москве, приезжего из Северной столицы. Как говорится, «встретились два одиночества». Совершила даже глупость, от которой каждый раз предостерегала в молодости собственных сестер: взяла да и прописала Гвоздилова на свои бесценные квадратные метры. Может, без этого факта  жених и жениться-то отказывался? Но не буду лишний раз злословить.
Как бы там ни было, а Женечка, желая, как и всегда, получать все лучшее, в очередной раз рассчитывала на солидную  порцию «личного счастья».
…Глядя на хозяев, слегка запрокинув старое плосковатое лицо, никогда не нуждавшееся в макияже, дама без возраста разъединила аппарат, по которому взрослые второпях вызывали милицию и «Скорую». Разъединила и впервые вступила в разговор, близко смотря в лицо ответственного квартиросъемщика: «Вы знаете, что это – личное счастье?» И надолго замолчала, рассматривая неизменный черный «раритетный» телефонный аппарат – тот самый, которым пользовалась семья Морозовых с начала ее детства…
В самом деле, а что значит – личное счастье? Взаимная любовь? К любви Гвоздилов оказался приспособлен мало, в основном, по самой банальной причине – в сердце его давно уже ни для кого  не находилось места. Ни для кого – кроме драгоценного его хозяина. Недаром ведь сделалось правилом в науке: подобное притягивается подобным. Смолоду Женечка еще настраивалась в любви на преданность и самоотдачу. Полученный жизненный урок надолго поменял в ее мире главные ценности. Вот и выпало ей с Гвоздиловым если не внешнее, то внутреннее явное сходство.
Хорошо. С любовью понятно. Тогда, может быть, для счастья женщине необходим мужчина с достатком? С положением? Но Женечка достатка, как такового, от своих избранников не требовала, раз и навсегда зацепившись за главный для себя «золотой источник». На положение в обществе, правда, смутно еще надеялась. Но, видимо, положение отца, Андрея Николаевича, так и осталось в ее жизни самой высокой планкой. По крайне мере, насчет Гвоздилова выяснилось: был небогат, так как трудиться в полную меру, жалея себя, любимого, не привык; положения тоже весьма среднего – обычный столичный инженер, ни рыба ни  мясо – квартиру в Питере отсудила бывшая жена, а в Москве он и сам надеялся целиком на возможности тестя.
Что касается человеческих качеств – верности, бескорыстия, заботы друг о друге – каждый из супругов получил от другого ровно столько, сколько отдал сам – как в математике, «ничтожно маленькие величины». Вот и существовала в Женечкином кабинете семья какая-то кособокая: тянут в обе стороны два раздутых, непомерных «Я», а ниточка между ними все утончается…
Хватило этой ниточки лет, однако, на восемь, по причине самоотверженной опеки мамы Маши во всех бытовых вопросах, в том числе в вопросе питания и воспитания единственной дочери Ленки. Но даже жизнь на всем готовом и без забот о детях «молодую» семью не спасла. Гвоздилова был выкинут из семейного гнезда так же, как все без разбору первые мужья девиц Морозовых, с той только разницей, что потребовал выделения себе законного места для проживания. И лишь отчаянно приведенные в действие элитарные Женечкины связи спасли Морозовское гнездо  как гордый надежный корабль. Так и продолжила путь его побитая команда: дед Андрей, как всегда далекий от житейских неурядиц, самодержавный и чуточку равнодушный, как олимпийские боги; баба Баля, никогда не думавшая о себе, бескорыстная и человечная, все чаще восстававшая против Женечкиных порядков; и мы  в одной комнате - мачехина дочка и Золушка, тихо и тайно ведущие – каждая свою – страшно напряженную внутреннюю жизнь…
После развода с Гвоздиловым Женечка вернулась в жизнь своего с дочкой парного семейства. Тут-то и ждал ее ошеломительной подлости сюрприз. Да такой, что спас ее и от романтических «слез потерянной любви», и очередных истерик больно ужаленного самолюбия. По принципу «клин клином вышибают». Так как наглый Гвоздилов, - единственный из ранее прописанных здесь мужчин - ввязался с Женечкой в откровенный бой, и – пользуясь без зазрения совести ее же старыми связями – подал в суд на выделение жилплощади. Такого старая квартира еще не знавала. Все ее домашние духи, лары и пенаты, хранители очага, дружно ринулись Женечке в помощь. Да и сама она, - уже не играя, как раньше, на манер кошки с мышонком, а всерьез – погрузилась в юридические баталии. Используя весь свой опыт и немалые амбиции – выпускница МГУ, сотрудник Коллегии Адвокатов при Совмине! Да и связи в большинстве остались ей верными – еще бы: кто она – и кто кому этот приблудный Гвоздилов! Дело, тем не менее, «развалить» не удалось, оно тянулось через силу по разным судам, и растянулось в результате на несколько лет, а закончилось для Женечки финансовым провалом, воспринятым, тем не менее, с большим облегчением. Пришлось-таки ей выделить Гвоздилову жилплощадь! Денег на финансовую компенсацию в то время не хватило, и Женечка судорожно рыла землю по знакомым риэлтерам, пока не нарыла-таки достойную однушку за выездом для бывшего. На чем они с Гвоздиловым и подписали мировую. А облегчение Женечка чувствовала по единственной главной причине: пусть через силу, пусть сдирая ногти, «отрыла» она отселение для Гвоздилова. Но квартира, ее огромный флагманский корабль, осталась цела и невредима. Корабль, как и прежде, вез ее в счастливое будущее, а верные духи дома только ей предназначали желанное семейное гнездо…
И тут, как уже бывало в Женечкиной жизни, случилась незадача. В самом деле, на страже собственности, да еще такой немалой, ей, как всевидящему оку, как Золотому петушку у Пушкина, приходилось «бдить» во всех направлениях. И стоило сосредоточиться на каком-то одном, как тут же, неумолимо, рушилось другое. Так, в очередной раз, и произошло. Причем сильнейший удар ждал Женечку как раз на том направлении, где ей, недремлющему всеначальнику, ни разу еще, за более чем двадцать лет, не приходилось вести бои. На верном направлении, единственном, где она позволяла себе расслабиться, считая его самым надежным тылом. Направление было связано с жизнью единственной дочери, Ленки.
Ленка Женечку, во всем привыкшая опережать сестер, родила, как и проложено, на полгода раньше меня. Отчего и в период беременности, первой в семье, охов-ахов удостоилась больше всех, и первую внучку – свою Ленку – сразу и решительно возвела на пьедестал. Класса до пятого, пока мать и отчим не переехали на Калужскую, я этого особенно не ощущала. Зато в оставшееся школьное время нахлебалась выше головы. Леночка, перелезавшая с четверки на тройку, априори считалась лучшей  ученицей, чем  я с моими стихами и рассказами. Леночка, опять же в отличие от меня, иногда занималась спортом, да не каким-нибудь, а самым модным  и богатым на женихов на тот момент! Даже на сборы ездила.
Леночкин отец  был не какой-нибудь «приблудный», а свой, из соседнего подъезда, И ленку даже иногда отпускали к нему и к бабушке  - Козлихе. Мне же строго-настрого запрещалось видеться с отцом и бабушкой в их редкие приезды в Москву. А родители отчима так и остались чужими. Да и много еще что отличало Леночку от мне в лучшую сторону, так же, как в свое время Женечку от младших сестре, не говоря уже о том, всесильный ответственный съемщик –Дедик Андрей Николаевич – все больше от меня отдалялся, устав от скандалов Женечки по поводу импортных шмоток, привозимых дочери – маменькиной дочке – и недоступных мне – бесправной Золушке.
Так и росла эта Леночка, на которую Дедик в последний раз возложил надежды на рождение долгожданного мальчика-внука. Училась ни шатко, ни валко, зато в ВУЗ – правда, всего лишь в Сельхозакадемию – поступила сразу. Опять же в отличие от меня, за кого уж некому было идти просить на филфаке МГУ. Училась не блестяще, но преподавателей устраивала, и Женечка уже прикидывала ей в теннисном сообществе надежного партнера для продолжения рода…
Примерно около этого времени и я уже покинула родовое гнездо. Тихо и незаметно, если не считать театрального Женечкиного скандала по поводу моей прописки в семнадцать лет. Мне, приблудной Золушке, раз и навсегда было отказано от нашего элитарного дома. Какое-то время я еще храбро заскакивала, будучи бедным студентом, к любимой бабе Бале на подкормку, ненароком нарываясь на безобразные грубые сцены с показом Женечкиного нутра. Пока не вышла замуж и не «свалила» окончательно. Но оторваться полностью от семейного гнезда, благодаря любимой бабе Бале, не получалось, я знала о нем все и иногда думала, что лары и пенаты родного очага так и не смирились с приговором Женечки и «настропаленного» Дедика. Не смирились – и не захотели меня отпустить…
Вот и сейчас я тоже стояла возле телефона и вглядывалась в запрокинутое страое лицо, не слишком изменившееся со времени расставания с Яшей Клевером. Кто знает, может, именно в то время и умерла ее душа? А жизнь продолжалась, и пустота  внутри присвоили самые обычные инстинкты? Инстинкт борьбы за выживание. Инстинкт нападения как средства защиты. Инстинкт накопительства. Инстинкт продолжения рода, наконец…
Так вот, о продолжении рода. Женечка воспитанием дочери занималась, как и моя мать, не особо. Мы с Ленкой росли и учились у бабы Бали. Но Женечка, в отличие от моей матери, незримо всегда была рядом, устраивала нас на правительственные дачи, единолично Ленку навещала, одевала и обувала в недоступный мне импорт. И именно ей принадлежала «генеральная линия» Ленкиной жизни. Правда, полностью соответствовать ей у Ленки не всегда получалось. Отличницы, как моя мать, у нее не вышло. Спортсменки  - тоже. Даже до престижного Вуза не дотянула. Но со всем этим Женечка смирилась бы – все можно выправить удачной женитьбой (выходом замуж, простите).
И вдруг – на ровном месте – именно в этом вопросе Ленка поднесла всем сюрприз. Да такой, что мой самовольный  - в шесть лет – приезд в Москву с дачи, и даже надоедливая двойка по математике – сразу померкли и отошли в тень. Такой, что пришлось Женечке срочно заключать мировое  с пресловутым Гвоздиловым и кидаться по привычке в «вечный бой», где «покой нам только снится».
А случилась следующее. На последнем курсе тимирязевской академии Ленка проходила практику в коннозаводческом хозяйстве. И лошади, умные, благородные, преданные хозяину, как собака,  -так пришлись ей по сердцу, что после практики она всерьез зачастила на ипподром. Сначала просто оплачивала сеансы езды, а затем влилась в «окололошадную» тусу и, благодаря бескорыстному труду и терпению, буквально стала своей в денниках и на выездке. В этом никто в семье не усматривал криминала, Женечка даже радовалась, что дочь, не потянувшая большой теннис, не совсем расстается со спортом. А уж меня продвинутая Ленка просто ослепила фотографией коня-победителя над рабочим столом, высокими жокейскими сапогами, особым жаргоном и романтическими ночными прогулками с лошадьми.
Именно эта неотразимая романтика и закончилась тем самым пошлым бытовым криминалом. Ходила – ходила Ленка на ночные выездки, терлась- терлась возле жокеев и конюхов, да и залетела ненароком! И не как-нибудь, не обманом или, не дай бог, силой, - а именно самым опасным образом – полностью, по уши, с мечтой о замужестве и счастьем встречи с первой любовью! И любовь-то эта явилась человеком порядочным, скромным, преданным лошадям и профессии; правда, старше Ленки и уже разведенным, но – тоже с радостью, тоже без ума, и в ЗАГС – хоть сейчас! Да – а, такой дипломатии жизнь еще от Женечки не требовала – куда там Талейрану или – вовсе – Макиавелли!
Почему дипломатии? А потому, что избранник засидевшейся в девках (в отличие от меня, давно замужней Золушки!) – не иначе, как по известному закону подлости – по всем критериям не годился в морозовские зятья! И дело не в возрасте или в разводе. Минусы были куда серьезнее. Во-первых, разумеется, не москвич. Во-вторых, абсолютно без жилплощади, из какой-то служебной общаги, в-третьих – татарин (Женечке-то все равно, а вот его родня о Ленке и слышать не хотела!); и, наконец, в-четвертых м- с такой специальностью, о которой поведать  своим сановным друзьям Женечка решилась бы лишь под пытками! Конюх, да еще, словно в насмешку, какого-то там разряда или квалификации! Это уж, не говоря о мелочах типа алиментов и небольшой зарплаты, и впрямь стало  последней каплей! И пришлось всеначальнику, генеральше Морозовой опять, уже за сороковник, проститься с личной жизнью. Жизнь еще могла подождать, а духи сталинского наследия, встревоженные уже посягательством Гвоздилова, ждать не желали.
И Женечка – эта, в общем-то, интеллигентная, вроде не чуждая культуре, читавшая в детстве хорошие книги  и в кругу друзей – обаятельная и отзывчивая старшая дочура Андрея Николаевича – решилась на двойное  жертвоприношение.
Если б не ребенок, задача отвадить зятя  решилась бы проще. Уж в чем – в чем, а в этом Женечка точно собаку съела! Уговорила бы пожить без регистрации, а там – вскрытие двух – трех тайн в присутствии Андрея Николаевича, две-три мнимые бумажки от любовниц, две-три истерики неофициальной тещи, наконец, - дело в шляпе! Но неудобный ребенок времени для этого не оставлял. Желанных сомнений в том, что родится здоровеньким и в срок, Ленкин мальчик (по УЗИ) опять же не оставлял. И пришлось родной матери резать по живому. Знаете, как в повести Токаревой «Лавина» - резать не только по ненавистному зятю, но и по собственной родной кровинке!
Решился бы кто на  такое? Я – никогда. Да и у Токаревой отрезал мужчина, пианист Месяцев. А здесь – все равно что себя уничтожить! Правда, тогда, в пылу боевых действий, об этом как-то не думалось, мясорубка включилась и сжевала неумолимо всех, кто в нее попал. И зятя с клеймом «из грязи  в князи», и Женечку (тогда казалось  - выдюжит), и Ленку. И ее замечательного, сильного, здоровенького мальчишечку… Ведь шел уже шестой месяц. На таком сроке и рожать можно. Ленка все боялась рассказать матери – знала, какой ждать реакции. Вот и прошлась по ней с сыном включенная родной матерью мясорубка. И никто – никто! не помог! Ни бабка, ни гуманный Дедик Андрей Николаевич. Ни другая бабка – Козлиха – ни родной отец, так и живший с семьей в своем подъезде. Сказали бы: «Рожай! Не нужен матери – заберем, вырастим.» В конце концов, ведь все знают об опасности первого аборта! Но таково было свойство Женечки, с коим и  мне предстояло столкнуться впоследствии – исполнять раз принятые решения так истово и драматично, что и сама судьба не могла ей противостоять.
Неизвестная старя женщина  в прихожей вновь уселась на стул и еще больше откинула  плосковатое лицо, плотно прикрыв сморщенные, как у черепахи, веки. Ей стало безразлично, кого вызовут или уже вызвали хозяева квартиры. Настоящей хозяйкой здесь останется она, она одна. И недаром она заплатила за это такую страшную цену…
Вот здесь, у входа в комнату девчонок. Кровь на полу после неудачного лекарственного аборта… Бледное лицо дочери, ничего еще не знающей, обколотой промедолом – ее так же увозят на «Скорой». Правда, адрес Женечка подготовила заранее. Дочь еще ничего не знает, а медикам  уже не страшно – промедол так промедол, все равно от ребенка избавляются…
Не знаю, можно ли жить после этого? Или и впрямь их души умерли?
А жизнь морозовской квартиры скучно ползла своим чередом…
Простила ли Ленка мать – не знаю. По крайне мере из дома никуда не ушла – и через срок Женечка подогнала-таки ей (и себе) удобного зятя. С очередного курорта. Выходит, не навещал ее по ночам Ленкин крепенький, темненький (в отца) первенец, если работала и отдыхала как и раньше. Новый зять не привлекал ни внешне, ни внутренне. Зато был москвичом, прописан у матери в трехкомнатной, тоже престижной, квартирке, крутился в бизнесе и  подрабатывал тренером на теннисных платных кортах. Такой себе Сашка Мануйло.. . Не знаю, было ли Ленке все равно, или Сашка-таки скрасил ей боль потери, да и сил на конфликты с матерью не оставалось. Только замуж она выскочила легко и без напряга – странно, что еще меня вперед пропустила!
Милиция на вызов хозяев квартиры не откликнулась, зато врачи примчались на удивление быстро. Видимо, спокойным выдался период по «психическим».
Расположились в бывшей с нашей Ленкой комнате. Паспорта у старой дамы не оказалось при себе, говорила, что прописка - тут же, правда, в другом подъезде. На расспросы, как она здесь оказалась, женщина отвечала охотно, не буйствовала, не истерила, и в общем, казалась вполне адекватной. В конце только попросила время – «рассказать свою историю». Зная, что спорить с «психическими» означает усугублять расстройство и радуясь перспективе возможного отправления «бабуси» домой, медики охотно приготовились слушать. И узнали следующее:
«Вышла замуж моя дочь Елена…» Старушка опять прикрыла глаза и и надолго замолчала…
Она опять оставалась одна в старой квартире, одна, наедине с Ленкой, Сашкой, сестрами и внуками. И тяжело и пристально вглядывалась  близорукими глазам на старом плосковатом лице – через время – в мои глаза, беззащитные глаза Золушки, последней «чужачки» в морозовской квартире…
Впрочем, это еще как сказать – последней! Отряд «чужаков» уже вскоре благополучно пополнился еще одним пришельцем «со стороны»  - зятем Сашкой Мануйло. И неважно, что в жилплощади Сашка не нуждался, что Ленка безотлагательно родила от него – сначала сына, потом дочь. Бдительная Евгения Андреевна так и не позволила прописать  в вожделенной квартире очередного самца. И даже на какое-то время, по старой привычке, затеяла привычную войну с тем, кого так недавно самолично выбирала дочке в мужья! Через время, правда, вроде бы спохватилась, но именно этого времени хватило Сашке, чтобы передать полное, хоть и тайное, неприятие жизни по родственной линии далее - своим детям. Вплоть  до того, что «мелкие» - сын Андрюша и дочь Настя – оставаясь с бабушкой Женей одни дома, накрепко запирались от нее в детской. Так же впоследствии запирались они и на съемной квартире, куда бабушка Женя нет-нет да и заходила в гости к дочери – маме Лене. Впрочем, об этом речь еще впереди…
А пока там, в квартире двести шестьдесят первой, с которой переплелась вся жизнь, годам к пятидесяти – середине этой жизни – Евгения Андреевна вполне могла подвести утешительные итоги. В самом деле, в морозовском гнезде, при ней, остались, наконец, только те, без которых – ну никак! – невозможно. Свои, проверенные, полностью подпавшие под власть самой умной, самой красивой, самой удачливой сестрицы! Теперь даже распределение комнат приобрело-таки установившийся порядок.
В маленьком кабинетике, откуда вышел в первое плавание кораблик семейной жизни тоненькой Наташи, прочно теперь обосновался Дедик  - Андрей Николаевич, наблюдая за сменой родственных лиц вокруг истинно с олимпийским спокойствием. В гостиной, куда по-прежнему, хоть и нечасто, приглашались родня и гости, угнездилась баба Баля, давно и все более недружелюбно отгораживаясь простой деревенской душой от кукушки Женечки и ее семейства. В своем исконно большом кабинете, без которого никто из нас ее не представлял, обитала довольная «Васса Железнова». А в нашей с Ленкой – бывшей – комнате располагались единственные близкие Женечке люди – Ленка, Сашка и двое внучат, почти погодков…
Старая дама пристально всматривалась во врачей, по-птичьи моргая совиными желтыми глазами, приподняв лицо, оценивающе, сверху вниз, как всегда она всматривалась в важного собеседника. Ей казалось, что еще немного, одно - два точных слова, и ее смогут понять, помогут ей найти то главное, что почему-то не прибавлялось с каждой пройденной ею жизненной ступенькой, а наоборот – на ее глазах,  как шагреневая кожа, все больше уходило из ее жизни. Еще чуть-чуть, два-три главных события…
Старая квартира, где она сейчас сидела у телефона, так и не приняла ее новое семейство. Правда, поняла это Женечка только сейчас, а тогда ей казалось, что, напротив, события складывались для всех близких необыкновенно удачно. В доме, впервые за долгие годы, затевался капитальный ремонт. Первым на очереди, как нарочно, оказался именно тринадцатый подъезд. И Женечка, пустив в ход свои самые ценные связи, вплоть до Минюста, добилась под это дело выделение разросшейся на бумаге семье квартиры большей площади, куда более престижной, к тому же не на последнем проигрышном этаже. Квартира располагалась в угловом подъезде, там же, где и Музей ветеранов правительства, с видом  на бассейн «Москва» (ныне Храм Христа Спасителя) и огромным огороженным балконом, где Ленка и Сашка вполне могли тренироваться в большой теннис. Впрочем, никому это , конечно, и в голову не пришло. Зато переехали с радостью. Переехали и расположились по-новому, заняв лучшие комнаты и простясь со старым добрым тринадцатым подъездом, как и мечтала Женечка – навсегда.
Вот только тут, в своем новом роскошном гнезде, из которого никто никого (за исключением терпеливого Сашки) не выпихивал, где на всех хватало и квадратных метров, и радужных перспектив – только тут позволила себе Женечка слегка расслабиться и в то же время окунуться, наконец, в обустройство новой счастливой жизни…
Впрочем, как это часто бывает, и тут не обошлось без досадной частицы «бы». В смысле – позволила бы. Если б не досадное обстоятельство, довольно мелкое, но неприятное, как заноза в седалище…
Когда, на каком году жизни внука Андрюши проявилось оно? Успели ли узнать о нем Дедик  - Андрей Николаевич, всю жизнь мечтавший о появлении в семействе продолжателя рода – маленького «мужчины»? Или так и ушел с надеждой, что Женечка оказалась права, что обещанное ею «крепкое гнездо» стоило нескольких сломанных жизней…. Ведь вроде почти тогда же упомянул Булгаков о «квартирном вопросе», «испортившем москвичей». Скорее всего, но никто этого  и не отследил. За ненадобностью. Все равно. Шли и шли события своим чередом, направляемые чьим-то (чьим?) замыслом. Так вот себе шли и шли… И не исчезала в оставленной квартире еле замытая за Ленкой кровь на полу, и больница, и крепенький темненький первенец, зачеркнувший жизнь Андрюши Морозова…
Конечно, время тогда стояло атеистическое, коммунисты с чудовищным самомнением – и мумию на Красной площади водружали, и реки вспять поворачивали, а уж медицину, и особенно психологию, и вовсе свели на простейший физиологический уровень. Может, именно это и позволило Женечке и Ленке продолжать жить , не сойти с ума в истории с первенцем. А Дедику, умнейшему, интеллигентнейшему, всеобъемлюшему Дедику с его непробиваемым олимпийским спокойствием, - жить так, как будто ничего и не случилось. Со временем это вошло у него в привычку. Первый раз «ничего не случилось» в моем собственном маленьком семействе – распалась семья, мать несколько лет моталась по неврологическим клиникам, а мой детский мир разом осиротел на обоих родителей…
А в старой квартире остался след веселого и дружного молодого семейства, улыбок моей матери, с тех пор будто разучившейся улыбаться, добродушных шуток моего отца, который провинился лишь в одном – отсутствии отдельной московской жилплощади. И этот след, и мои первые добрые духи, сохраненные старой квартирой, долго не отпускали меня, - последнюю, кто в ней задержался…
А второй раз «ничего не случилось» в маленькой семье Натальи, - точно кто-то невидимый грубо разорвал тончайшую связь  сердец. И уплыл из комнаты разноцветный яркий кораблик, и двинулся к неведомым берегам. И тоже задержался там, в недрах старой квартиры. В памяти моей души…
И третьим задержался  в квартире  солнечный лучик, крепенький темненький боровчок, подаренный Ленке ее первой любовью. Правда, это уже без меня…
В новой сталинской квартире, если и задержались духи чьего-то семейства, то семейству Морозовых они никак не проявлялись. И можно было бы зажить  на полную катушку в надежном ближнем ( за исключением Сашки) кругу, но …
Даже в то атеистическое время, хоть никто из нас никогда не говорил об этом между собой, -мы все, и я, и Наталья, и баба Баля, и, видимо, Женька с Ленкой – не сомневались, что неизлечимая болезнь законного, желанного Андрюши послана Ленке именно за того, беззащитного, темненького и черненького, который мог бы тогда остаться жить, - пусть и не в их семействе…
Потому что Андрюша оказался неизлечимо болен.
Правда, выяснилось это не сразу. Поначалу-то все шло хорошо. У Ленки, как положено, имелись с Сашкой и сын, и дочь, что озволяло молодой маме сидеть дома на вполне законных основаниях. И даже Дедик, Андрей Николаевич, в честь кого и назвали Андрюшу, получил-таки от Женечки  будто ценный приз – долгожданного Морозовского мальчишку. Правда, по иронии судьбы, мальчишка мог образоваться в его квартире и раньше, не разгони он, в угоду старшей, остальных двух сестер. Раньше Андрюши родился у моей матери мой брат, Ярослав. Но, раз выбрав одну позицию, менять ее Андрей Николаевич, в силу характера, не мог, и Женечкино семейство так и осталось его последним причалом…
Последним, ибо умер он, видимо, до того, как проявилось заболевание у любимого внука. Умер в лоне будто бы дружного и крепкого семейства, будто бы патриархом будто бы большого родового гнезда. Обманывал ли он себя на этот счет? Если и да, то судьба проявила к нему милосердие. Умер он самым житейским образом, от сердечной недостаточности, под «присмотром» врачей из Кремлевки, где состоял на учете и сам, и поставил на учет бесценную свою супругу, бабу Балю. И больше всех, кроме Бали, горевал о нем опят же внучок Андрюша – господь, обделив его на пути жизни, наградил и высшей симпатией – похож был Андрюша не на отца, Сашку, а как раз на того самого Ленкиного первенца без имени. И, главное, с чутким к чужой беде сердцем…
А вот в Женечкином семействе к уходу патриарха отнеслись, в общем, спокойно. Женечка, по инерции, даже вздохнула с облегчением – еще одного «пассажира» лишился броневичок сталинской квартиры. Ленка с тех пор так и шла «на автопилоте», Сашке и Настене – младшей – было по барабану, а верная супруга баба Баля, видимо, тогда уже предчувствовала недалекую встречу…
И Женечка, с раздражением отметая так некстати  свалившуюся болезнь внука, принялась было строить планы  на «счастливое будущее». И сама не заметила, что если раньше за словами «счастливое будущее» стояла для нее жизнь еще молодая, то теперь все чаще стала прорываться мысль о «счастливой старости».
Когда эта мысль возникла впервые, Женечка сама себя одернула: какая там старость, ведь пятьдесят от силы! Со временем осознала, что в сущности-то в пылу квартирных баталий  прошла не чья-то, а ее собственная молодая жизнь. Первую любовь жизнь поломала, как отслужившую елку. Счастливого замужества и крепкого мужского плеча рядом так и не случилось… Работу свою любила, на зарплату не жаловалась, даже мир успела посмотреть, как в детстве мечталось…
Но юридическим своим искусством так никого  ни от чего и не спасла,  звезд с неба не хватала – так, старалась, чтоб премиальные шли да начальство было довольно. Ни на что другое, кроме неистового ограждения своей территории, сил в ее жизни не хватило. А бесцельное осматривание мира ради похвальбы в кругу друзей так приелось, что собственная постель сделалась самым желанным местом отдыха. А самым близким общением оказалась телефонная болтовня с сестрой Натальей, которой, по мнению Женечки, досталось все – настоящая любовь, взаимность, самый лучший муж, и даже, вопреки прогнозам врачей, прекрасный, здоровенький сынуля! – все-все, чем судьба так жестоко обделила ее самое…
Ну, что ж, старость, так старость. И пришлось Евгении Андреевне без помех строить далеко идущие финансовые планы.
Для начала подыскала надежную риэлтерскую фирму и заключила сверхвыгодный Договор на квартиру. На свои личные интересы у нее и ума, и таланта всегда хватало! По этому Договору она навсегда отселялась – и от нелюбимого Сашки, и от проблемного внука- эпилептика, и даже от Ленки с ее механической кукольной жизнью.
Фирма за свой счет предоставляла ей и Ленке отдельные  двухкомнатные квартиры в районе Измайлова, в обмен снимая их престижный сталинский «люкс» и размещал на огромном балконе  светящуюся рекламу «Макдоналдс». И за все это на личный счет Евгении Андреевны золотым песком лились весьма и весьма немалые денежки!
Тут умиленно кивавшая врачам  старая дама с плоским лицом и совиными глазами невпопад хмыкнула как-то вульгарно и довольно потерла сухонькие ладошки. Удовлетворенные психиатры решили, что согласие на госпитализацию ими, видимо, получено. Самый пожилой медик даже галантно предложил старушенции руку. Но оказалось, что медики не так поняли. Дама вставать со стула пока не собиралась. Она просто кивала невидимым собеседникам…
Последним собеседником, оставшимся именно здесь, на старой квартире, стала ее мать, Мария Васильевна, баба Баля. Несмотря на то, что именно баба Баля, с самого детства пораженная напором и самоуверенностью старшей дочери, создала ей все условия для карьерного роста, то есть не только полностью взвалила на себя воспитание внучек, меня и Ленки, но и все домашние заботы, в настоящем семействе Женечки, наконец-то очищенном от всяких «примесей», она- таки оказалась лишней! Возможно, даже более лишней, чем Дедик, Андрей Николаевич.
К тому же, на взгляд старшей дочери Женечки, мама и бабушка Мария Васильевна отличалась одним недостатком, с годами заслонившим остальные достоинства: обладая простой душой и очень искренним и теплым сердцем, трепетно относясь к своему большому семейству в целом, баба Баля, тем не менее, решительно и бесповоротно невзлюбила и старшую дочь Женечку, и внучку Ленку, и даже правнуков. И еще больше! Изо всех домочадцев любила без памяти только меня, Золушку наследную, и правнучку от меня, Дашу. О чем нисколько не стеснялась напоминать властительной дочуре при каждом удобном случае! И часто без оного…
Опять же, семейный раздел, намеченный Женечкой, вовсе ее не предусматривал. Ну что ж, не она первая, и, возможно, не она последняя. Кукушкина работа у Женечки всегда спорилась! Да и без новых объектов травли жизнь, как без соли, начала терять для Женечки всякий вкус.
Вот и пошли в ход отработанные приемы. Бабушка то. Бабушка это, Бабушка забыла выключить газ. Бабушка посеяла ключи на улице. Бабушка, черт ее дери, не выключает свет в туалете и не закрывает кран в ванной! Что ж, жертва была выбрана слабая и старенькая, так что конец не затянулся. Буквально через месяц баба Баля рада была отбыть на лечение в кремлевскую загородную клинику, более похожую на дом престарелых…
Ситуация безвыходная, хотя и я, и тетка Наталья с радостью взяли бы к себе простодушную и бескорыстную заботливую бабу Балю. Но в этом случае приютившее старушку лицо получало право не более – не менее, как претендовать на пресловутую бабушкину долю в пресловутой сталинской квартирке! И Женечка пустилась во все тяжкие. Для начала убедила нас (с предъявлением медицинских документов!), что курс лечения старушке необходим, как воздух. Затем – убедила ее, что соответствующих условий мы, при всем желании, обеспечить никак не сможем! А уж как она добилась третьего, самого главного, условия, - одному Богу, а в данном случае, черту, известно! И, тем не менее, добилась! Добилась, что ничем не страдавшая, кроме разве возраста (восемьдесят пять все же!), баба Баля окончания лечебного курса не дождалась. Тихо, никого не обременяя, ушла. Передавали, что в последний день видела «пришедшего за ней» мужа,  Андрея Николаевича, рядом с которым прошла вся жизнь…
А жизнь Женечкиного семейства не покидала более очерченных ее властной мыслью берегов… И должна была для самой властительницы становиться все более похожей на райскую… В самом деле: жила неподалеку, но не рядом, дочь Ленка с престижным зятем и двумя, пусть не слишком качественными, но законными внуками. У самой Женечки оставалась отдельная двушка в хорошем тихом месте, в спокойном районе. При этом старая сталинская квартира, в которой и из-за которой разыгрывались все мистерии Женечкиной жизни, наконец-то заняла желанное место: неотъемлемого и неиссякающего золотого запаса. И – безо всяких кавычек! Денежки рекой лились ей на книжку, и можно было позволять себе любые прихоти! Хочешь - путешествовать по миру, хочешь – омолодиться силами пластических хирургов и/или оздоровиться в лучших клиниках мира! Хочешь – прямо здесь, в Москве – ходить по театрам, посещать оздоровительные и косметически салоны, входить в любые богатые и влиятельные круги, наконец!
А получилось, как и следовало, - все, как всегда. Сил таскаться на светские тусовки на шестом десятке у Женечки не хватало, да и желания особого не ощущалось – если бы и приглашала, что абсолютно никто не спешил. Зато ощущалось, с годами все более явственно, другое: желание не столько пользоваться свалившимся богатством, сколько наслаждаться сладким несоответствием своего  имиджа неприметной  серой пенсионерки – и своих тайных возможностей! Ничего подобного этому остро-сладкому томлению Женечка в своей безрадостной жизни припомнить не могла. И сжилась с образом бедной пенсионерки настолько, что совершенно искренне доставала жалобами и нытьем младшую сестру, Наталью, и изредка объявлявшихся старых знакомых из Дома на набережной.
Вторым же ее неотвязным чувством сделался постоянный страх. Женечка боялась покупать новые вещи, о ремонте в своем жилище и думать не смела, ходила и ездила только по пенсионной карточке, а в сбербанке снимала со счет только самую малость – ведь могут и убить, и ограбить! Даже счетов имела несколько: вдруг девчонки, работающие в банке, заметят суммы на счет. А дальше - наводка, а дальше – «российский криминал».
Так и тянулась жизнь, - ни шатко, ни валко. Мужа путевого не случилась, дочь вышла серенькая и бесталанная, внуки и вовсе – наказание Господне. А денежки все капали неторопливым ручейком. И не находилось никак возможностей – ни взяться и пролечить внука Андрюшу от эпилепсии в серьезной клинике, ни провести настоящее собеседование –не здесь, так за границей! Не нашлось средств для покупки дачи для детишек, где Ленка, не работая, могла проводить  с ними все лето. Не нашлось для обучения подававшей надежды внучки Насти в хорошей женской спортивной школе. Женечка оправдывалась тем, что зять «обязан содержать семью» и что «ребенок должен пробиваться сам»!
Единственная дочь сидела дом тихой серой мышкой, не имея воли настоять ни на лечении сына, ни на помощи своей семье. И копила миллионерша Женечка Козлова на «счастливую старость». И разницы между жизнью ее семейства и жизнью обычной рабочей семьи по соседству вроде  и не наблюдалось. Если бы не один момент…
Если бы не это острое сладкое чувство, описанное Лионом Фейхтвангером в книге о еврее Зюссе, чувство неизмеримого тайного могущества, золотая власть, без которой Женечка давно не представляла себя. Слаще первой любви было это чувство; слаще первого лепета родного дитяти; слаще родительской любви и любви ответной – дочерней; слаще дружбы сестер и заботы о внуках; слаще мужских объятий, карьеры служебной, даже простого тепла человеческого общения. И всем этим пришлось за него заплатить…
Старая женщина все пыталась объяснить это – то ли врачам, то ли незримым своим собеседникам. После укола, в состоянии легкой полудремы, под руку с врачами, сама спустилась к заждавшейся «Скорой». И под легкое покачивание заднего сидения, улыбалась и кивала всем тем, кого, одного за другим, оставляла навсегда там, в старой квартире…
И уже в больничной палате продолжала вести разговор с молодым и веселым Яшей Клевером – и с живым, крепеньким, темнокудрявым большеглазым Ленкиным первенцем, которого она одна не пустила в жизнь…
Старую даму, попавшую в районную психиатрию, долго не могли идентифицировать – при ней не нашлось никаких документов. И лишь недели через две сопоставили ее присутствие в клинике с поступившим в милицию, в отделение Оленьего вала, заявлением Елены Мануйло о пропаже матери, в целом подходившей под описание. А дальше все пошло быстро. Ленка, не задерживаясь, оформила полную опеку и безотлагательно выписала мать в дом престарелых «с коррекционным уклоном», довольная, что не стало нужным оплачивать вторую квартиру. Быстренько «пробила» инвалидную пенсию. Переоформила на себя многочисленные сберкнижки и Договор с риэлтерами…
Начала было строить планы, обрадованная свалившейся суммой. Все теперь стало возможным! Стоит пролечить сына; стоит приобрести ему квартиру, чтоб не мыкался с девочкой – женой по съемным углам; стоит завести дачу; стоит помочь дочери Насте, которая пробилась-таки к спортивной теннисной карьере. Стоит, может, попробовать вернуть мужа и отца, Сашку Мануйло, двадцать лет неустанно содержавшего семью - последнего, кого Женечка успела – таки изгнать из недр морозовского гнезда. Стоит, наконец, поездить вместе по курортам, посмотреть мир, оторваться хоть на несколько дней от постылого многолетнего пейзажа за окном кухни!
Все эти грандиозные планы не давали Ленке покоя буквально недели три: до тех пор, пока все материны сберкнижки в банке не переоформили благополучно в ее полную-полную собственность…
В этот день Ленка явилась в сбербанк самой первой. И оделась почему-то как можно беднее и незаметнее – так всегда одевалась ее мать, ни разу не объяснив причины. Ленка искала причину в охране своей безопасности – но в душе знала: лежит причина гораздо, гораздо глубже. И в очередной раз вспомнила о матери, с самого утра получив на руки все вожделенные сберкнижки, со своей теперь фамилией: даже объединить их в одну не стала, вроде до конца еще не понимая, почему.
И только придя домой к своему постылому кухонному окошку, и разложив перед собой уже собственные сберкнижки, наподобие маленького пасьянса, Ленка вдруг до конца поняла все в поведении матери, над которой в первое время  вместе с Сашкой то смеялась, то ломала голову.
Поняла, почему мать ютилась в жалкой пенсионной квартирке, не позволяя себе даже минимального косметического ремонта;
поняла, почему мать, в свое время, так и не выходила после Гвоздилова замуж, хоть и продолжала работать и задерживалась на корпоративных вечеринках регулярно…
Почему отвадила окончательно немногочисленных, даже самых «нужных», друзей и подруг;
почему напрочь рассорилась с сестрами, посмевшими после смерти родителей робко заикнуться о минимальной доле в наследстве:
почему раз и навсегда покончила с разъездами по миру, даже в оздоровительный санаторий так и не выбралась, опасаясь оставить жилье без присмотра;
почему избегала малейших общений с соседями.
Даже то поняла Ленка, почему бабка Женя так и не пролечила внука, предпочтя в двадцать лет сбагрить его на «выселки» с молоденькой гражданской женой, и ни разу не помогла ее семье…
Поняла, как только острое сладкое чувство, поднявшись с низу живота, поглотило ее сознание. Чувство неумеренного тайного могущества, золотая власть еврея Зюсса в одноименном романе Фейхтвангера…
Ленка зашила сберкнижки в разные бюстгальтеры, перезаключила бессрочно договор с риэлтерской фирмой, - и навсегда угнездилась в скромненькой двушке на Оленьем валу вдвоем с некрасивой незамужней Настей…
И потекла, теперь уже без мужа Сашки и сына Андрюши, в старенькой двушке, прежняя домашняя жизнь с прежним видом из кухонного окошка…
И потекли золотым ручьем на книжки денежки, готовя теперь уже Ленке «счастливую старость»…
А еще через время, на бедных похоронах Женечки, единственная ее внучка Настюха, так и не нашедшая мужа к тридцати годам, неожиданно близко заглянула  в потускневшие глаза матери своими – круглыми, желтоватыми, совиными бабкиными глазами на плосковатом, чуть приподнятом, лице, и холодно и дерзко поинтересовалась, игнорируя скорбящее семейство: «Мам, а как там, кстати, делишки с моей квартирой? В наше время дураков нет – жениться без брачного контракта и завещания! Так что давайте все обкашляем и разложим – ты как, братуха?»
И свысока прищурилась на недавно ставшего папашей брата Андрюшку…