Венецианский дож в алых одеждах

Венецианский дож в алых одеждах –
А может быть, тот, кем был он когда-то прежде –
Жизни назад – мерцают века-рубины –
Выводит на фреске ангельский лик херувима.
И золотятся солнцем литые кудри –
И в бесконечности глаз – бессчётные утра
Синие крылья небес взметнут мотыльково
В чёрной тени тайного гроба-алькова.
И херувим приходит из дальней дали,
Точно его в сей мир колдовством призвали,
Точно его воссоздали из портретов
Магией крови в тени гробов запретных.

Трётся вода изумрудно о мрамор пальцев,
На карнавале скалят сердца паяцы –
И по провалам улиц, ступеням скользким
Тянут морские девы густые косы.
В венах холодных их копошатся рыбы,
Серые стены из изумрудного лимба
Тянутся к небу – колоны - скелетно хрупки –
И извивают шёпот по переулкам.

Дом херувимом очерчен границей чёткой.
Неумолимо горят рубинами чётки.
Белые руки – мрамор иных пределов –
Перебирают кудри, и станет белым
Солнцем воспетое жадное золото кожи.
Будет поэтом сей херувим, быть может.
Или – художником в алом берете – или
Просто заснёт он в пламени белых лилий.

Чтобы родиться снова – и дробь касаний –
Чёрных рубинов россыпь - над волосами
Светлыми вьётся – и прахом душа прельстится,
И золотистый пульс перейдёт границу –
И разорвётся путь – и сомкнётся снова –
Нитью рубинов в чёрном гробу алькова.
Имя скользнёт во тьму, точно в кубок – перстень,
Две половины ночи сойдутся вместе,
Белые крылья в ночи растворятся дымом,
В чёрных глазах мальчика-херувима.
 
А где-то Париж театральный – и кровь на сцене
Льётся, марая алым песок мгновений.
И щурятся в чёрные окна рыжие лампы,
И тени рисуют на стенах паучьи лапы.
И люди в партере – наивные – бьют в ладоши –
И мальчик – другой или тот же? – С осанкой дожа
Стоит за кулисами – и на лице рубины
В чёрных глазах – что ничего не забыли –
И не забудут. Чёрная плесень комнат
В замке души, которая всё запомнит –
И так смертельно бело под белым гримом
Это лицо мальчика-херувима.