Дону Симону К. Х. Морадо де ла Кадена-Исидро

Белым жасмином пуховки проводит век
По заснеженным прахом ресницам – и человек
С лезвием в трости и в чёрном плаще-крылатке
Поступью острой фланирует в век двадцатый.
Может быть, он никогда человеком не был –
Может быть, он причащается алым хлебом –
Кровью иной – не божественной, а человечьей –
Снежное небо боа упадёт на плечи –
И на губах осядет вишнёвая морось –
Он продвигается в чёрных тенях танцором –
Па мимолетных рисуя на стенах вязи.
Пальцы-гарроты. Тягучие петли-фразы –
Огненным шёлком скользят по душе безвольной
И оплетают кружевом сладкой боли –
И опьяняют, как ни одно не сможет
В мире вино. По белому полю кожи
Чёрные взгляды выстелют бархатом тропы.
Вечность расколется – и обнажит синкопы
Между веками – что сыплются в храм ладоней,
В сумрак осенних очей, как моря, бездонных –
Плещущих чёрным огнём на песок столетий –
Вечность проходит. Её никто не заметил.

Рвёт суета на улицах жерла глоток.
Люди толпятся – их в эту ночь без счёта,
И фонари роняют жёлтые кисти,
И золотыми дублонами чьи-то жизни
Падают в белую руку – в мороз могильный –
Те, кто глядели, галдели, цвели, любили –
Снежной перчаткой его незаметно стёрты.
Алыми розами в полночь цветут аорты,
В чёрных зрачках завивается розой ветер –
И он проходит. Кто-то в ночи со смертью
Встретится – чью-то свечу кружева затушат –
Кружат с осенними листьями тени-души
Над мостовой – и мосты выгибают спины
Чёрными кошками. Тусклый дублон старинный
В пальцах паучьих – зелень луны отражает.
Две стороны. Две жизни – своя, чужая.
Бросить, поймать – в перчатку. Опять всё то же –
Тусклое золото лжёт на холодной коже –
И он монету ногтями небрежно вертит
И выбирает снова – чужие смерти.

Город молчит. Город чувствует что-то смутно –
Только беззвучно считает шаги-минуты,
Трости стаккато и взмахи платка на шее –
Город не знает, кто станет его мишенью,
Кто разменяет дублон на пыльные пенсы –
Кто-то уйдёт – а кто-то взамен воскреснет.
Ангелы серые трубы во тьме обвили
И протянули к небу обрубки крыльев.
Ангелов здесь не ждут – и никто не верит –
В церкви пустой воет ветер, качая двери,
И засыхает розой вино святое –
Лишь перекрестится древний вампир-католик,
И преклонит колени, платком стирая
Огненный след со рта – не взыскуя рая,
Лишь отдавая дань – а чему – кто знает?
Город укутан по горло чужими снами,
И задыхается в алой дурманной топи.
Он золотые дублоны в перчатке копит
И переходит – в чёрном плаще с пелериной –
По площадям и по чужим гостиным,
Где прозвонят часы новый век устало.
Время приходит. Время уже настало.

И пастушок фарфоровый с битой лютней
В склепе часов оплакивал все минуты
И все дублоны –  и всех, кто бредёт по миру –
В серых тенях полнолуния – жалко-сирых.
И на фарфоровой лютне трещины-шрамы
Пылью кровили – а кто-то у двери храма
Жестом ленивым поправил свои манжеты
И оглянулся в поисках новой жертвы.
И два дублона в чёрных глазах горели,
И пастушок играл на душе-свирели,
И оседал на губы дурман вишнёвый.
Пахло туманом. Пахло рекой и кровью.
В небе кривилась луна иссушённой долькой,
И серебрился парусом пышный локон.
И уносила минуты река – куда-то –
Век девятнадцатый перетекал в двадцатый.