Сырая рукопись - 7

Первая рецензия была такова:

     "Рукопись начинается ни с того ни с сего. Вдруг появляются страны, которых нет ни в одном атласе. Населены эти страны животными, действия которых простейшие арифметические, но автор этими действиями пользуется неверно. У него Иксы складываются так, что получается единица, тогда как должно получиться 2Х. Еще автор унижает Карликов, не задумываясь о том, что так он бросает тень не только на многих наших равноправных обитателей, но и на известных Карлов (Карл Каутский, Карл V и пр.).
     Изображенные превратно люди у автора почти ничего не говорят друг другу, ничего они не говорят и читателю. Зато медведь говорит, хотя известно, что понять медведя можно только через переводчика-поводыря. Но переводчик в рецензируемом сочинении появляется только для общения с... водолазами! И это говорится тогда, когда мы все, как один, стали образцовыми водолазами, и никаких переводчиков нам не требуется. Сам же автор не скрывает того, что в самые решающие моменты он как бы прячется в собственную скорлупу, спасая свою шкуру.
     Живя в выдуманном мире, автор саморазоблачается, когда пытается писать реалистично. Здесь сразу бросается в глаза, что он своих современников не читает. Вот у него некто, названный Фаэтоном (тип автомобиля) спасает обитателей. Но на эту тему уже есть известные строки поэта Померещенского:
Растет такая смена,
Какой не знали встарь.
Спасая джентльмена,
Погиб один хиппарь.
     Что особенно возмущает, это три абсолютно пустых страницы, вложенных в рукопись, на одной из которых едва разборчиво (а читал я при свете подводного электрокамина) можно было прочесть: «описание эксперимента с целью изучения пустоты, наполняющей голову.» Благодаря этому «эксперименту» мы впервые находим в конце пустой третьей страницы фамилию нашего начинающего автора: некто Урюпин. Урюпин пишет, что какие-то непромокаемые исчезли в воде, а потом исчезла и вода. Все исчезли, и только автор вышел сухим из воды!
     Одно только прямо-таки бесит – где автор взял бумагу, когда мы, настоящие труженики пера, вынуждены сегодня исписывать собственные потолки, мужественно ожидая, когда наладится снабжение писчебумажными материалами.
     Хочу еще выразить удивление, откуда у автора многочисленные домыслы о каких-то ослах, козлах и косолапых мишках, когда он не нашел ни одного доброго слова в адрес верблюда, еще недавно бывшего единственной опорой в нашей жизни. Отсюда вывод – если автору не дорого наше недавнее прошлое, то и о сегодняшнем дне ему нечего сказать.
     По поручению редакции «Каланчи» Член Избранного Собрания сочинителей
     Д. Хокусайло."
     Ну вот, порадовался я, Хокусайло дали подработать. Ему не так-то просто переквалифицироваться из пустыноведа в гидромелиораторы. Еще и Урюпиным меня окрестил! Я не виноват, что бумага высохла и текст пропал снова.
     Я раскрыл вторую рецензию.

     "С самого начала меня не оставляло чувство, что нечто подобное я уже читал. Немудрено, что наш автор вообще не ставит свою фамилию под произведением, настолько он сам сознает свою безликость.
     Единственный, кто как-то по-своему отразил быт водолазов в литературе, это Зощенко. Правда, у него водолаз действует на суше, и это не позволяет ему окончательно раскрыться. У нашего автора водолазы хотя и в своей стихии, но они вместо того, чтобы раскрыться, разлагают свою воду. Из того, как они это делают, можно заключить, что автор весьма слабо знаком с химией.
     Неважно у него обстоит дело и с зоологией, ветеринарным делом и прочими весьма естественными науками. Эти пробелы автор пытается скрыть, выставлял на показ свои элементарные познания в области элементарной алгебры. Все эти штучки с иксами и игреками неуместны при описании серьезной проблемы водоснабжения, к которой сам автор относится пренебрежительно и поверхностно, – он то и дело всплывает, вот почему в этом очерке нет должной глубины.
     Чувствуется явный фрейдистский душок. Сплошная сублимация уретральной эротики. Вода здесь не просто необходимая для жизни существ субстанция, а нечто отработанное, ненужное, то, от чего избавляются. Даже скважину специальную бурят! Так прозрачный колпак символизирует мочевой пузырь, скважина – уретру. Отсюда ясная интерпретация повторяющегося мотива смывания посредством струи. Сам автор помещает себя внутрь другого прозрачного пузыря, меньших размеров. Чудовищное совмещение эдипова комплекса с какой-то жуткой внематочной беременностью! Автор как бы внедряется в материнское начало и мстит внедрившему его внутрь мужскому началу (непромокаемым, водолазам).
     Вот как могут быть превратно отображены наши последние достижения в области обводнения!
     Образ медведя сослужил автору явно медвежью услугу, так как он не удался полностью. Психология животных не такова, чтобы вести себя подобным образом в обществе, да и социология общества не такова, чтобы иметь предпосылки для ассимиляции медведей. Наверное, данная пьеса чисто автобиографическая, и творческую историю ее появления можно проиллюстрировать басней:
Медведь всеми четырьмя лапами
Стоит на почве реальной жизни,
Ловит рыбу в самой гуще событий,
Идет напролом к своей единственной цели,
Разоблачает публично липовость меда,
Отражает по-рыцарски мелочные уколы,
Деловито с лета готовит себе прижизненную берлогу,
И всю зиму высасывает из пальца
Правдивые повести о страшных охотниках
До его единственной собственной шкуры.
     Вызывает негодование метущийся образ, условно названный Фаэтоном. Он не может найти применения своим сверхъестественным способностям ни в одной стране. А наш материк? О нем этот «гений» не знает, зато и читателю нашего материка этот «гений» неинтересен.
     То же, что могло бы представлять интерес для читателя, никак не прояснено. Автор пытается создать свою версию возникновения летающих тарелочек, виденных рядом наших писателей в районе Тарусы. Но он даже не пытается называть вещи своими именами, они у него так и остаются под названием «колпаков». Поневоле почувствуешь себя околпаченным!
     Из этой же версии следует объяснение появления снежных людей в горных районах нашего материка. Кстати, встречи со снежными людьми должны сейчас участиться в связи с уходом части населения в горные районы. И мы должны думать о возможных контактах, думать о том, каков он, наш современный снежный человек, это важнее, чем проблема его появления.
     Во всяком случае эти версии могли бы быть любопытными, их можно переработать и попытаться опубликовать в «Многой мудрости». В этом журнале мне уже приходилось недавно публиковать свою версию происхождения тассилийских фресок.
     О публикации же всего произведения речь и не шла, да сам автор понимал это, рассчитывая только на доброжелательный разбор, для чего он весьма любезно предоставил нам три чистых листа бумаги, чем мы с благодарностью и воспользовались.
     С коллегиальным почтением,
     член Полного Собрания сочинителей, дипломант конкурса по своевременному отражению воды
     Жукопов-сын."
     Я тут же обнаружил, что отзыв Жукопова-сына был выполнен на обороте (хорошо еще, что на обороте!) опустевшего (высохшего!) приложения о пустоте.
     Тут же была приписка:
     "Старичок! Не обижайся, если что вышло слишком резко. Но ребята дело пишут, тебе же на пользу. Кстати, осьминога с сатириковой женой поймали. Осьминогом оказался бывший мастер по песочным часам, которыми пользовались шахматисты во время блицев. Звони, заходи.
     С приветом, Федор.
     Р.С. В связи с закрытием «Скважины» нас переименовали в «Каланчу», чтоб ты знал. И еще, чепуха какая получилась – дали для практики еще студенту Кириллу Эрудитятко прочитать (он стажируется на критика), и он вернул твой манускрипт с возмущением, утверждая, что ему дали пустые листы бумаги, к тому же не совсем чистые. Видимо, просто у него была другая работенка в это время. Еще раз привет.
     Ф.Б."
     Вокруг все текло, но надо мной не капало. Тихо тикали клепсидры, водяные часы. За окном над водами витал довольно-таки бодрый дух, в воздухе было свежо.
     Я отделил рукопись от рецензий и поправил стол посреди воды, несколько старинных книг, упакованных в герметические пакеты, служили якорями. К воде под столом я уже привык, а от воды, возможной над столом, я на всякий случай укрепил зонт и увидел, что это хорошо.
     Удивительно плодовитое дерево, этот стол. Помню себя за ним еще зеленым, совсем карликом, книги лежали на стуле, чтобы можно было сидеть за столом, и лежали на полу, чтобы можно было подняться на стул. А на столе были плоды, еще с других деревьев, стоявших на зеленой земле. И каждый плод скрывал в себе свое время.
     И еще светильник был над столом, он мог продлевать день среди ночи, и того, кто находился при его свете, он отделял ото тьмы.
     Еще было светло, но я сразу зажег светильник, чтобы не отрываться при чтении, когда действительно стемнеет, и склонился над вернувшейся ко мне третьей скрепкой.