Шланга проклятая рассказ

                ШЛАНГА ПРОКЛЯТАЯ.                Сергей  Соколов
                ( рассказ )


       - Гражданы, товарищи милиция,Григорий я Бочкарёв, а в селе Ива зовут просто Гриняй, все меня там знают. Послушайте, не виноват я ни грамма, сама-собой каша заварилась. Вот, как дело-то было.
       Видите, какое гнилое в нынешний год лето задалось  - дожди и дожди, почитай, с мая. Хлеб в колхозе не убрали, на корню пророс и попрел вконец. А картовь копать даже  и не начинали: оно – пешком в поле не влезешь, по колено в чернозёме тонешь, а техника и подавно. Земля, родимая, от сырости ажник заплесневела и зеленью пошла…
       Чую, натужно в эту зиму народу с харчами будет, все погнило! Мы-то сельские ладно – переможемся как-нибудь на картохе до следующей весны, а вот городски-им…  Мы со старухой, как свою картовь убирали?  Сидим  в избе на чеку, в окошко, как сурки из норки, выглядываем: только дождь немного угунет, мы враз на план летим – я с вилами копать, старуха с ведром собирать. Подденешь вилами корень-то, а в нём вода чавкает, годной картошки штуки две-три, а остальная в сопли сгнила, от борозд воняет, как от навозной кучи. Прямо мокрыми и грязными клубни-то убирали, в избу таскали и сушили на полу.  Много труда положили.
       Слава Богу, на семена накопали и себе на похлёбку.
       Услыхали, что в городе картошка дорогая, посчитали свои запасы и выкроили маленько для продажи. Как же, как же, хоть я и фронтовик,  и пенсия у меня хорошая – слава Богу, ещё почитают нас, но денег все равно не хватает, всё старухино лекарство сжирает.  Стар я по базарам мыкаться, да деваться некуда: никто за меня не продаст картовь - детки, дочь одна. Дык, у неё своих забот по горло - вся семья на ней держится, муж попался лодырь и бабник.
        Лесник Пашка Сёмочкин мне  лошадку посулил на базар-то съездить. С вечера мешки с хозяйкой затарили. Утром потёмному Пашка лошадь к дому подогнал. Погрузили  с ним мешки на телегу, и я тронулся в путь. До райцентра километров тридцать будет, хочется успеть на базар в самый разгар.
         Вот и зорька над лесом налилась алостью, и лениво замутился в овражке белесый туман. У села Светлореченьки под горой родник выбивает. Остановился лошадку попоить. За одно прутик, пугу, выломил, чтоб меринка на бег подхлёстывать.   Смотрю, ба – сошники колхозные за ненадобностью в траве валяются, от сохи допотопной, уже ржавью тронулись. Обрадовался – в хозяйстве вещи нужные.  И рядом  ними какая-то хреновина гнутая лежит: палка – не палка, штырь – не штырь… Нагнулся, приподнял, оказалась – шланга, в длину с метр будет.  Шабашки сунул в телегу за окреслину  под сено.
         После Светлореченьки выехали на шоссейку –  в натруску пошёл меринок,  так, что и пуга не нужна стала.  Лошадь умная, сама точно идёт по своей полоске, ни-ни в сторону. А я, чтоб сон не долил, впал в раздумья. Заря разгорелась, значит, день погожим задастся. Ветерок лизнул по вискам. Рассвет сдернул ночь с неба, дали открылись – степь протянулась на сколько зрение берёт. Ракиты над Мокшей, как вороны на ветке, сгорбатились и спят ещё.
         « Стар делаюсь, - жалкуюсь мысленно, - последний раз, видать, проезжаю по дороженьке этой… Всё, всё знакомо, вся жизнь прошла в этом краю, только раз отлучался от родины и пропадал на чужбине – в войну. Вон и ветла у Среднего Посёлка, а под ветлой родник, и ключ звенит напевно. Всё, как тогда…»
         Вспомнилось, как ранним утром сорок второго, так же осенью по повестке шагал в район в военкомат – на фронт забирали.  И провожала меня Маня Стёпкина, сейчас моя старенькая баба Маня. И целовались мы у родника этого до синяков на губах. До такой силы, что на комиссии врач спросил: « Бочкарёв, а чего у тебя с губами-то? Пухлые, отвисли, как цедилки…» « Псела укусила», – наврал ему. Поверил. Всё ослабло в памяти за дымкой прожитых годов, но родник под ветлой и веснушная Маня, и её жаркие поцелуи видны ясно, будто вчера всё было.  Там на войне только и помнил, что родник святой, Маню и дом наш. За это и воевал, вот, и вся моя родина…
          Проезжал мимо ветлы-то, приостановился, взглянул на заветное место и вздохнул, аж, слеза пробила…
         Часа через два езды заводские трубы замаячили в дымке, как в молоке. Маленько погодя и смрадом городским бензинным с той стороны холонуло. Вот уж и машины по шоссе зачастили. Город начался.  Правлю повозку на рынок.
         Доехал вот до этого места – « Черёмушки» называется, не базар ещё, но место бойкое, торговое, и магазины разные в ряд идут.   И площадь есть, где всегда старушки-торговки сидят: кто  носками вязанными трясёт, кто груздочками солёными на закуску дразнит, кто семечками шуршит…
        Ко мне бабы подбежали, спрашивают, почём картошка. Я цену назвал, они в очередь у телеги столпились. Остановился я вот здесь, в уголке площади, распряг лошадку, сенца ей задал и торговать начал.  Быстро мои мешки пустели: брали – кто ведро, кто два, а находились и такие, что враз мешок, четыре ведра, на тележечках увозили.
         Торгую, радуюсь: скоро  домой отправлюсь, да с деньгами – будет Мане и лекарство, и конфеты «Школьные». Высыпаю из ведра картошку одной гражданке и краем зрения замечаю: три парня в сторонке стоят и мордами в мою сторону выпялились, будто я им нужен. Удивительно мне – все трое бритые. Предчувствие чего-то недоброго царапнуло сердце. Но очередь за картошкой шла и шла, скоро я в суматохе-то и забыл про них, и тревога прошла. Ну, стоят и стоят себе парни, вон, закурили… 
         И только, когда очередь рассосалась на время, они сами у телеги объявились, все трое. Двое в черных кожанках, а третий – в синей куртке, трёпанной  и потёртой  до махров, светлые  нагрудные бляхи болтаются, как ордена понарошенские. Эти двое стоят и челюстями мызгают – жуют чего-то, как корова жвачку, а который в синем-то интересуется у меня, мол, как идёт торговля, откуда я. Отвечаю: « Всё ладом идёт, из деревни я… Берите, а то щас бабы налетят – разберут  картошку. Недорого возьму.» Говорун повернулся к жующим и пропыхтел радостно – только я ни капли не понял из этих  слов: « Братва, капусты корячится больше штуки …» И мне отвечает: « Картошки не надо. Ты пока торгуй.   Мы опосля заглянем». «Где они капусту увидали?» - про себя удивляюсь  и говорю:   « Капусты ни одного кочана с собой не взял. Вот картошки могу оставить вам. Сколько возьмете?» Ничего не ответили.  Отошли на другой конец  «Черёмушек».
         Скоро я определил всю картовь.  Собрал пустые мешки в кучку, стал лошадку запрягать. Одел хомут ей на шею и только завел  в оглобли, слышу – старушка щербатая, что сбочь меня  семечками торговала, беззубо шепелявит в мою сторону:
         - Муш-шина, ты не уещай! Их дождися…
         - Ково? – равнодушно спросил я.
         - Как кого? Бр-ратков – так они теперь называются, - бабушка торопко оглянулась и защемила громкость голоса, добавила, - по-нашему, по-советски сказать – воры они и грабители, шпана сущая, щас сам узнашь .
         - На кой они мне? – Допытывался я.
        - Чтоб деньги им отдать
       - Зачем, за что? – Замер я на месте с дугой в руке, ожидание беды вдруг защемило под ложечкой.
       - Как за что – они охраняют нас, торговок!  Пятую часть от выручки отдаём. Ишо их называют - ре-рэкетиры, вот.
      -  Чево нас охранять-то, от ково?  – Не поверил я несуразным бабушкиным сплетням и  облегченно вздохнул.
     -  От таких же, грабителей, как и они, только чужих… А эти, наши, родные,  они крыш-шуют  все «Черёмушки»!
    - А милиция почему молчит? – удивился я.
    - Дык, они тоже крышуют, но уже самих братков, ведь братки добычей с ними делятся! Идёт сплошной грабёж! Давно, как коммунистов от власти прогнали, безобразие пошло…
     Я не дослушал, оборвал жалостливую её галду и заговорил:
      - Эт, что ж получается, милиция – люди государственные и… грабят народ? Выходит, и власть,  как ты сказала, рек-кетирвы. Интересно…
       - Идут! – спохватилась торговка и затихла.
       Я супонь у хомута затягиваю, а сам  назерком поглядываю на этих кочанов обритых.
     Ба! И правда – деньги у старухи вымогают. Вижу, как сердешная исподниками своими трясёт – из пазуха деньжонки достала, отдала – мало. Она под подол рукой нырнула, хвать – вытащила белый узелок  и давай его зубами развязывать. Считает сухими корявыми пальцами бумажки, трясётся вся. Удивительно мне: стоят три здоровенных пердака и у бессильной бабушки денежки клянчат – ждут, чтоб точно им отсчитала…  не стыда, ни совести!
       « Старушка эта, поди, чья-то любимая, как мне Маня… А они издеваются. И защитить не кому!» - взбурлила во мне горячая мысль. Душа вспыхнула гневом, слышно стало, как в висках недобро кровь заклюкала – на войне так у меня было в бою. От озлобления - врачи говорили… 
      Только собрался постыдить и матом прохватить их, чтоб деньги бабушке вернули – они ко мне направились.
      Подошли. На шеях цепи золотые висят в палец толщиной, на цепях – кресты, тоже золотые и здоровенные, как у попов. Какие кресты – нехристи они, а всё туда же… Этот, главный-то их, ощерился – полон рот светлых зубов. « Уголовник», - по наколкам догадался я. И говорок у него блатной, Лёшка Колыма у нас в деревне так разговаривал, когда из зоны вернулся, двадцать пять лет сидел за самострел себе в руку на фронте: как-то брезгливо, с недомолвкой и угрозой в голосе.
      - Дед, тыщу двести с тебя, - проклацал он сквозь зубы.
      - За какой хрен? – спросил я. Хорошо, что бабушка всё мне рассказала и я не тратил силы на удивление и заморочку.
       Он стал мне про крышу байки рассказывать, угрожать, дескать, как липку, до гола обдерём, если противиться будешь.
       - Лучше отдай деньги и баста, без проблем  домой поедешь, а то…
        - Ты, мне грозить, мне, который танками катан, который Днепр под огнём переплывал! – заматерился я на блатного. – Постыдился бы, гнида ты вонючая, я же жизнь вам дал, землю свою спас от разора… Я ж в отцы тебе гожусь. Даже в деды! И ты на меня руку поднимашь…
        А он в мою сторону нагло так отвечает:
        - И что толку твоя победа, чево она нам дала? Как сидел ты дед в дерьме так и сидишь, хоть и победитель. Может быть, мы бы лучше жили, не случись вашей победы, немцы, вон, как живут, кайф да малина – побеждённые-то! Так, что зря ты свой Днепр переплывал…
        Всякой гадости я наслушался за свою жизнь, но чтоб так грязно свою землю обзывать, чтобы так враждебно о святой победе думать – это выше моего терпения и понятия. Я ответил гаде этой:
        - Таких гнилых, как ты, там, на фронте враз к стенке ставили. Ты предатель, ты вор, хуже – крохобор, старух обираешь. А ну, верни деньги бабулькам, не то милицию позову! – увещеваю молодчиков, а они безнаказанно смеются надо мной.
        - Кабан, брось его, он какой-то не нормальный, пошли в бар скорее, - посоветовал  один из парней в черной куртке.
        - Колян, чево чухаешься – врежь ему в нюхальник. Козлу старому! – распорядился главарь. – Только без мокрухи…
         И стали подходить ближе и ближе ко мне. Окружают… Глупые, они же не знают, что я в разведке фронтовой был и дрался сильно и порой насмерть. А страх-то я уже давно на войне потерял, так что прыщей этих, ну ни грамма, не испугался.
        Эх, бывало ночью, подползём к вражеским траншеям зимой в белых маскхалатах. Затаимся за насыпью и выжидаем момент подходящий, что б языка выудить из окопов. Лежишь в снегу, речь чужую слышишь – лопочут фрицы чего-то и не знают, что мы тут, в двух метрах смёртушку им принесли. Бывало мороз под сорок, а ты без рукавиц, они мешают точно за горло хватать вражину, только пар валит от руки-то голой – вот какое напряжение воли было. И такой момент наступал, чаще всего, офицер выходил из землянки до ветру. Мы переглядываемся, командир кивок делает, дескать, пора. Всё, дальше моя задача и Васьки толкача: я сверху, как страшная птица, прыгаю на офицера; лечу в воздухе, а сам уже прицеливаю враз кляп ему в пасть всадить. Не дай Бог успеет громко вякнуть или заорать – всё, пиши пропало. И наше спасение тогда – дёру дать через колючку обратно к себе, не всем удавалось прибежать в случае срыва операции.
        Кляп всаживаю, Васька уже поднимает языка, я помогаю. Вот, мы выпихиваем добычу нашим разведчикам  на палатку. Те быстро вяжут, чтоб не брыкался фриц, и - потащили на палатке, как пауки муху. Ребяты здоровые, быстро языка прут, а мы с Васькой с автоматами прикрываем их сзади.
        Гражданы, товарищи милиция, осерчал я на них. Обиделся до глубины души и расстроился, что моё достоинство марают...  Закипел русский дух во мне, тот старый, с войны который теплится в немощном моём теле.
        - Это вам не  бабок пугать, с меня вы ничего не получите, а полезете – убью, - заорал я на них. Колян замедлил, а этот, в синей куртке-то, задёргался, что тебе паралитик, сам ко мне направился, чтоб побить – по лицу я его красному догадался и глазам, как две стекляшки холодные светятся,  в них совесть и не ночевала. 
        Этого сопливца я до себя не допустил – выхватил шлангу из-под сена, да как опояшу вдоль хребтины, всю силу стариковскую в удар вложил, аж плечо заныло от резкости взмаха. А на конце-то шланги гайка навёрнута, и этой гайкой ему по позвоночнику пришлось…  Заорал, сердешный, дурникой и упал.
        Колян до меня прыжком дометнулся, видать, дружку на выручку кинулся. Я и Колю смазал – в лоб, всё той же гайкой, угодил. И этот рухнул у самых ног моих. Третий дал дёру.
        Смотрю: один ворочается на земле и стонет, другой ничком без памяти валяется и кровь на лице. Испугался. Шутка ли – парней, детей наших, покалечил… И где ж выросли мухоморы такие? Хотел бы я на отцов ихних поглядеть – алкаши, поди… Вот, и пропили деток-то, а сатана и прибрал их к себе.
         Старухи торговки, как учуяли драку, так разбежались со своих ящиков. Я один на площади стою. Стал орать, людей на помощь звать. И вы, милиция, на своей машине подкатили. Не забирайте меня – моя старушка, Маня моя ненаглядная, одна пропадёт без меня, я ей должен лекарств и конфет « Школьных» привезти… Поди, уже поджидает старичка свово и в окошко, как сурок из норки, выглядывает. Эх, Маня,  я в такую исторью вбухался, хуже некуда…  Во всем душа виновата! Разгорячилась!  И русский дух из неё выпер, как на войне – стоять за правду. Вот и достоялся, до тюрьмы…
         Гражданы, товарищи милиция, не виноват я ни грамма – сама-собой оказия эта завертелась.  И зачем я только эту шлангу взял распроклятую…



Село Ива, октябрь 1994 года