Она

Она, утонувшая в суматохе времени, торопящаяся, месящая снежную кашу у обочины, освещенная всеми огнями ночной улицы, продрогшая и уставшая, несется домой, на такси, на метро, ныряя в темноту переходов и оглушаемая тугой волной сухого воздуха.
И электронный голос,отсчитывающий мгновения ее жизни, говорит - "следующая станция такая-то", и она заскакивает в вагон,залитый светом.
В наушниках ее телефона играет музыка, не то, чтобы хорошая, так, популярное гавно, какофония звуков, которую почему-то называют прорывом и открытием, но по мне все равно что бой молотком по батарее. Она любит все самое лучшее, пусть даже это самое лучшее всего лишь мыльный пузырь ее иллюзий. Это гавно просто отличается от гладкой блестящей попсы, и ей душу греет, что она тоже чем-то от всех отличается, пусть даже и безумием, пропахшим гавном и рвотными массами.
Ее шарф, ботинки и перчатки самые лучшие, но только в ее глазах. Они в тон, цвет и по моде, но из прорех торчат нитки, и она скрывает их от чужих внимательных глаз.
Внешне она картинка из журнала о сытой жизни,с коротким пепельным ежиком или платиновыми ухоженными прядями, куча подарков и нарядная елка под Рождество.
Внутри она гнилая труха, осыпающаяся под пальцами любого, кто к ней прикоснулся.
И один только Бог знает, почему так произошло.
Ее присутствие убивает,ее прикосновение все превращает в легкий пепел. Любящие ее люди впускают ее в свою жизнь, и она там наводит свои порядки. Она образована и умна, и она с удовольствием начинает препарировать чужие жизни блестящим скальпелем своего знания, невзирая на писк под лезвием. Она режет и хохочет, глядя, как из-под скальпеля лезут глупые внутренности, кишки, все то, что нужно скрываать. Но теперь оно на поверхности; и друзья и семья, чьи жизни она разукрашивает кровоточащими внутренностями, уходят или умирают, становятся графитно-серыми и пепельно-хрупким внутри.
Пустота. Ничего.
Она всем несет смерть в душу, потому что ее душа давно пуста и мертва. Каркас из шаблонов и жестоких скальпелей, которыми можно причинять боль нечаянно приблизившимся людям. 
Она спешит с работы домой, и входит в домашнее тепло.
А там ее никто не ждет! Никого, пустота.
Все подруги давно вырости из ее возраста. Они катают разноцветные коляски и гремят погремухами. И она ненавидит их за это. За то, что уже давно она не центр их Вселенной и их интересов. Они все еще приходят к ней, но за чашкой дежурного чая в их глазах уже не горит интерес ни к ней, ни к ее новой прическе, ни к ее новой машине, ни к чему новому, что касается краешком ее жизни. Они торопливо отхлебывают ароматную жижу, пачкая чашки помадой, и со своими потушхими глазами растворяются в прошлом, отдав дань памяти той, что все еще ярка, но кто умирает. Да нет, она уже умерла. И вместо человека сидит за столом и говорит яркая мумия. Она покрыта лучшим в мире воском, и потому такая нарядная, как живая.
Ее парень, не муж и не спутник, вечный студент, ребенок. Он не бреется, он вечно пьян и играет в Контрал Страйк до полуночи. Вечерами он улыбается ей и уходит в ночь, играть или пить с друзьями, а может, и с подругами, но об этом она узнает в самом конце, когда ее наивность и доверчивость истончатся, как масло на раскаленной сковороде.
Он никогда и ничего ей не даст, он слишком эгоистичен и молод, чтобы создать семью и назвать себя ее мужчиной. Он бесстыдно сосет из нее деньги и заботу, но она никогда не скажет ни слова против, потому что он ссыпал щепотку тепла в ее подставленные трясущиеся, как у нищего,ладони. И она не в силах разнять, разорвать эти намертво сросшиеся пальцы, зажатые между колен, чтобы этой самой ладонью, согретой одной из его дешевых улыбок, влепить ему крепкую оплеуху и прогнать прочь.
Если разжать пальцы, звенящие крупинки тепла рессеются, пропадут, остынут, и станет вовсе холодно и одиноко. И пропадет иллюзия молодости и не-одиночества, и настанет вечный мороз и темнота.
И придется принять умирание сию минуту, сейчас, и остаться один а один с собой, с живым полусгнившим трупом, который, улыбаясь своим мертвым оскалом, изрыгает только обидные и злые слова.