Залму Батирова

Залму Батирова

Булатной саблей жизнь мою измерьте…

Поэма

1.

Хунзахское плато пройди  – и взору
Откроется ущелье Цадулбак.
На дне его аул Цельмес – узором,
Среди лесов раскинутый очаг.


Плато  еще под толстым снежным слоем,
Но здесь, внизу, трава вовсю растет.
Там, наверху, зима лютует-воет,
А здесь  весна звенит, поет, цветет.

Там, где  весна в права  вступает рано,
Хан Андуник построил свой дворец.
Для юных горцев выделил майдан он,
Чтоб обретали мужества венец.

Те зимы-весны быстро укатили,
Бег лет эпохе новой дверь открыл.
И тот дворец, где воинов учили,
Баху-бике в наследство отдан был.

По праву воспитанье получали
Здесь  ханские и бекские сыны.
Детей узденских тоже принимали,
Всех тех, кому отвага, честь даны.

Примеру предков, их мужеству и долгу
Учили здесь отважнейших парней.
Достойные мужи к наукам  тонким
Вели ребят – для битв грядущих дней.

Учили их штыком владеть и саблей
И убеждались  в их уменье рук.
И из ружья стрелять учились парни
И тетиву натягивать на лук.


В борьбе  хватались  и метали камни
И по деревьям  лазили они.
В ходьбе  и беге состязались парни
И ожидали яростные дни.

Хранить учились дружбу и сплоченье
И в отношеньях доброту ценить
И к старшим  проявлять везде почтенье,
Блюсти порядок, правду говорить.

2.

Хан никогда в поход не отправлялся
Без Гитинмагомы  . И в нужный час
Трапезничал он с ним и забавлялся,
Была  их дружба верной – без прикрас.

Отчаянный уздень и хан великий
Казались равными со стороны.
О дружбе их хранят молчанье книги,
Но  на слуху преданья старины.

Спешила ханша первою приветить
При встрече  друга мужа своего.
Себя считали братьями их дети
И свято берегли свое родство.

Жена  узденя ханшиной подругой
Любимой, задушевною слыла.
Тем дорога была она супругам,
Что их детей кормилицей была.

3.

Год пролетел. Окрепшие ребята
Готовы к состязаниям любым.
Родители  в Цельмес спешат к орлятам,
Ведь чад успехи  так желанны им.

Туда же позвала супруга хана
Залму–подругу, хоть нелегок путь.
«Я на уменье моего Османа, –
Твердит она, – обязана взглянуть».

«Ведь ты на сносях… Оставайся дома,–
Ей говорит  свекровь. – Твой близок час».
«Отбросить просьбу  ханши неудобно», –
Залму  в дорогу скоро собралась.

Повозка  с запряженными конями
Через Матлас и Харахи везла
Залму  в Цельмес, где между удальцами
В разгаре были  схватки без числа.

Там иноходцев на бегу седлали,
И прыгали в седло джигиты гор.
И те  бои всех горцев удивляли,
Где каждый воин был бесстрашен, скор.

Но равных Нуцалхану – сыну хана
Там не было, во всем он верх держал.
И миг, когда он победил Османа,
С началом схваток у Залму совпал.

Баху, подруги видя положенье,
Велела повитуху срочно звать.
И вскоре Гитинмагому с рожденьем
Второго сына стали поздравлять.

Веселье  всех  подобно океану.
Хаджимурадом нарекли дитя.
Отец, переживавший за Османа,
Расправил плечи, вновь усы крутя.

4.
Отец, счастливый, на пути обратном
Из пистолета по горам палил.
С друзьями брагу пил  неоднократно,
«Отныне дома два столпа!» – твердил.

Залму через неделю лишь вернулась,
Внеся в свой дом с младенцем благодать.
Свекровь, хотя ворчала, все ж пригнулась,
Чтоб  внука с радостью поцеловать.

Отец младенца втайне  от домашних
Наедине сыночка целовал.

И колыбельную певал протяжно,
И люльку осторожно он качал.

«И вырез глаз, как у меня, у сына!
И очи, как у меня, черны!» –
Рад был отец. Залму твердила чинно:
«А брови-то ему  мои даны».

На личико и голову  дитяти
Дождь поцелуев лился без конца.
Малыш так жался, будто он сказать им
Хотел: « Отстаньте от меня – мальца!»

А бабушка у внука, в добром споре,
Иных достоинств множество нашла…
Так вырос мальчик… Славить станут скоро
Его отвагу жители села.

Ну а пока  ручонками своими
Он в люльке перекладину держать
Пытается… Вот так перед родными
Горами рос он. Горы стали ждать.

Он  по вершинам  лазил и по скалам,
В кровавых пятнах  страха не знавал.
Уже умело скакуна седлал он
И, восхищая зрителей, скакал.

Ровесники монету вверх бросали,
Он попадал в нее, дружа с ружьем.
Затем папаху шутники швыряли,
Две дырки находили в ней потом.


Так годы детства быстро отшумели,
И вёсны парню юность принесли…
Но здесь  такие битвы прогремели,
Что раны гор доселе не прошли.

5.

Среди села  продолговатый камень
Собою годекан напоминал.
Он рядом  с домом долгими веками
Свидетелем  событий пролежал.

Хаджимурад, наибом ставший вскоре,
На камне том любил  сидеть порой.
И горцы помнят камень тот, и горы,
Он выглядит и ныне как живой.

И потому поговорить желаю
Я с этим камнем в горной тишине.
И выяснить хочу, чего не знаю,
И рассказать, что  станет ясно мне.

–Жена  наиба Дарижа   скончалась,
Оставив сиротой мальца Гуллу.
Какая доля Нухбике  досталась?
Не знаю, что постигло и Сану .

Коль знаешь, мне о них поведай, камень,
И о любви наиба расскажи.
Коснулся ли его вновь страсти  пламень?
Тому  свидетель есть ли? Укажи.

–Конечно, знаю таковых я пару.
Он сердце редко открывал кому.
Но помню: Нухбике любил он яро,
Но Бог не свел их… Знаешь, почему?

–А почему? Ведь Нухбике другому
Наречена по правилам была.
Хаджимурад пытался  ли из дома
Отцовского украсть ее со зла?

–Дочь гор! Тебе его известно детство,
Но мир его души тебе не знать.
Когда отчизна от военных действий
Была в крови, любовь не мог он звать.

Не мог бороться за любовь по-горски,
Когда борьба за родину важней.
Со мною лишь порой делился горем,
Дрожала бровь, хоть крепче был камней.

Когда семейство ханское сгубили,
Мир  внутренний  наиба помрачнел,
Когда и ханшу головы лишили,
Он, впав в смятенье, злостью закипел.


У вырытых могил молочных братьев
Для мести  пистолет он вынул свой,
Поклялся твердо мяса в рот  не брать он,
Пока свой долг не выполнит с лихвой.

Село разбилось надвое. Столкнулись
Враждебные тухумы. Кровь лилась.
И многим здесь сердца пробили пули…
Но о Хаджимураде мой рассказ.

То, что в душе его тогда творилось,
Он никому не раскрывал никак,
Настолько сердце горца обозлилось,
Что плетью землю рыл он, как чудак.

Он Ахмедхана, ставленника русских,
Терпеть не мог, вернее, презирал.
Хоть  ханских был кровей тот, самых лучших,
Работать с ним наиб не мог, не стал.

Хаджимурад кому-то подчиняться
Не думал, не умел он все равно.
И хан к тому же  не спешил сдаваться,
Хоть победить наиба не дано.

Спесь хана  и достоинство наиба
Боролись  непрестанно меж собой.
Хромой герой стоял, как будто глыба,
Чем гордость хана задевал порой.

При речи о наибе непокорном
В лице менялась сразу Нухбике,
А Ахмедхану в сердце черным дымом
Врывался гнев; кинжал уже в руке.

Он ревновал, скандалил до упаду,
Хоть для скандала не было причин.
Хан  задыхался, коль Хаджимурада
Хвалил случайно кто-то из мужчин.

Хоть первая любовь душе – как горе,
И проступала горечь в тишине,
Не говорил излишних слов наш горец
Любимой, но, увы, чужой жене.

Он соблюдал запреты все адата,
И сдержанно вести себя умел.
Его характер был сильней булата,
Он знал всему положенный предел.

Но мучило его совсем другое,
Что он воюет не на стороне
Народа, с кем  он связан был судьбою,
А тех, кто боль несет его стране.

Погибель брата болью отдается,
Пытаясь швы на сердце разорвать:
Открылась дверь – закрыть не удается,
Вся жизнь в узлах – и трудно развязать.

* * *

Холодный  камень раскалялся часто
От вздохов горьких, тяжких дум его.
Дичь  на бегу настигнуть не удастся –
Устал  наиб от горя своего.

Его раздумья, как река, вскипали,
То он на дне их, то волной гоним.
Сомненья душу каждый день  терзали,
Боль по убитым братьям всюду с ним.

«… Льют кровь свою мюриды на Ахульго
За Родину, за честь родных могил.
И там земляк мой раненую руку
Себе, чтоб не мешала, отрубил.

Бок о бок с братьями воюют сестры, –
Но этим  я смогу ли  гнев унять?
Там вдовы сабли поднимают острые, –
Причина ли, чтоб злость в узде держать?



Чтобы не сдаться, с люлькою в теснину
Решилась  спрыгнуть «недруга» сестра.
Грудь мертвых мам сосут  там на вершине
Младенцы… Мне ль покоиться пора?...»

* * * 
В его груди метались мысли  роем,
А сердце в ранах, тяжелы они.
Не ел, не пил он, не знавал покоя,
И в маете текли наиба дни.

–О камень древний! Поделись со мною,
Поведай все, что  знаешь ты о нем.
Каким  он был с людьми? В трудах? Вне боя?
Каким владел  он мирным ремеслом?

–Любил он горы, речки, что летучи,
Любил восход и обожал закат
И солнце, разгоняющее тучи,
И в небе грома дальнего раскат.

Хоть жизнь его в набегах отгремела,
Он бедный люд не грабил никогда.
Не обижал несчастных, но умело
Злодеев разных притеснял всегда.

Чем  подчинить  Хаджимурада силой,
Сподручней льва к приказам приучить.
А для друзей кнуты плести любил он,
Коль выпадало время удружить…

* * *
Плеть с рукоятью из слоновой кости
Я видела в Хунзахе как-то раз.
Изделье рук Хаджимурада просто
Явило мне искусства высший класс.

6.
Та кровь, что на Ахульго проливалась,
Хотя ему терзала больно грудь,
Но мысль о мести с ним не расставалась,
Внося  в раздумья  ненависть и муть.



Отвагой горцев он гордился тайно
И высоко  их подвиги ценил.
Не допускал, чтоб в мыслях, хоть случайно,
О кровниках, о клятве позабыл.

Владеет то зима его душою,
То иногда весна берет в полон.
Два человека спорят  в нем, герое,
Он –  как кинжал, точеный с двух сторон:

«Ужель я должен долго так терзаться
Во имя тех, что умерли давно?
О небо! Горы! Дайте разобраться
Во лжи и правде, коль мне жить дано!

Герои, что Ахульго защищают,
Ваш каждый подвиг дразнит честь мою.
Там ваша кровь вершину обагряет,
А я внизу в чужом строю стою.

В душе одно, а делаю другое…
В кровавых тучах солнце гаснет вмиг.
Рассветы тусклы над родной страною…
Аллах, яви мне верной жизни лик!»

И конь его по тропкам плелся горным,
И сам в раздумьях заплутал джигит…
Ахульго живо! Там остались горцы.
А он в засаде с русскими сидит.

Уставший от душевных мук несметных,
Увидел вдруг мюридов он отряд.
Они с горы спускались незаметно,
И среди них Шамиль, чей грозен взгляд.

Хаджимурад был горд за них безмерно,
С любовью братской вслед им посмотрел:
«Счастливого пути, имам наш верный!
Я был  слепцом, а  сейчас  прозрел.



Спасибо, небо, за этот день особый,
За то, что  верно сделал твердый шаг,
За то, что дух мой  выстоять способен,
И не споткнулась честь моя впотьмах!»

Мне, камню, он повествовал об этом,
Когда вернулся вечером домой.
Коня завел во двор, меня приветал
И поделился искренне со мной…

А клеветник  по сельским переулкам
С доносом к Ахмедхану поспешил:
«Хаджимурад спускавшихся с Ахульго
Мюридов нынче не остановил.

Сказал: «Не полк… Уходят пусть… Их мало…»
Тебе скорее хочет досадить…»
Так появился повод вновь у хана,
Чтоб на наиба ненависть излить.

«Фон Клюгенау змею пригрел!...» – Похоже,
В душе у хана злостный план возник.
«Он Шамиля сторонник тайный все же…» –
В огонь добавил масла клеветник.

Так под арест  Хаджимурада взяли.
К наместнику Кавказа вот ведут.
Опять судьба  сулит ему печали,
И жизнь, и смерть смешались снова тут.

Ведут его… За позднее прозренье,
Быть  может, Бог наиба сбережет?
А, может, покаянье иль  смиренье
Героя непокорного спасет?

Но, крикнув: «Жизнь иль смерть!», подобно туру
Он прыгнул в пропасть  в гулкой тишине.
Схватил солдат  с собою с верхотуры.
Они погибли. А он жив на дне.

И капелька оставшейся в нем жизни
И сил, и духа снова  набралась.
Обрел он снова крылья пред отчизной,
И вновь  дорога верная нашлась.

Хаджимурад  направился к имаму,
Коль он простит, пойдет на газават.
Аллаха милость велика к упрямым.
Вперед, герой,  и не гляди назад!

Друг к другу путь нашли  два сердца вровень,
Дороги разделенные сошлись.
Шамиль простил наиба удалого,
Две яркие судьбы в одну сплелись.

У них  едина и тропа отныне.
И вместе им глядеть  в лицо войне.
Везли их кони по путям орлиным,
Сверкали  сабли в горной вышине.

Вперед к победе их звала отвага,
К свободе  вожделеннейшей вела,
И в битвах ярых под зеленым стягом
Священная молитва берегла.

Видать, земля и небо помирились,
То дождь,  то солнце – мера  в них видна.
Победные набеги участились,
И у имама полнилась казна.

* * *   
Бывает, человек с нутром нечистым
Людей достойных грязью обольет.
Сказав: «салам!» с улыбкою лучистой,
Подлец коварно в спину нож воткнет.

Клеветники мед солью приправляли,
Стремясь  столкнуть наиба  с Шамилем.
Ограду между ними воздвигали,
Кому герои – словно в горле ком:

«Шамиль хвалой наиба возвышает…
А разве войско он один собрал?
А подвиги один ли он  свершает?
Пусть завоюет Цор , коль крепче скал».


Как дождь при небе солнечном и ясном,
Завистников наветы полились…
Да, в мире нет клеветников опасней,
От них все беды – имя им Иблис.

7.
Ночные мысли  не дают покоя,
Не гаснет  лампа на моем столе.
Луна, купаясь в тучах над горою,
Все рвется ввысь, чтобы сиять земле.

В просторе дальнем огоньки мерцают,
Прохладой веет  осень во дворе.
Порою ветер жалобно рыдает,
И нарастают тучи  на горе.

Такие тучи над Хаджимурадом
Сгущались в те далекие года.
Над ним нависла ночь, как жерло ада,
Завистники мешали, как всегда.

Не знаю, что в душе его кипело.
Обида? Злоба? Что его вело?
Несдержанность опять ли овладела
Умом его? Или иное зло?

Иль, может, гордость его ослепила? –
Был горд всегда наперекор  судьбе.
Уверенность, быть может, с толку сбила,
И «будь что будет» он сказал себе.

И жизнь его кипела и бурлила, –
Он о покое помечтать ли мог?
Его волною грозною носило, –
Надеялся ль найти он островок?

В Табасаран поход свой  совершая,
Где к бою не готов пока народ,
Хоть  ведал ли наиб, что он плошает,
Когда сгонял чужой рогатый скот?

Все тайны голова, быть может, знает,
Что в Петербурге века полтора
Хранится, погребенья ожидая?
Скорей в дорогу! Уж давно пора!

Неву я вижу и мосты над нею!
Привет  тебе, преславный град Петра!
Ты на болоте вырос, каменея,
И зла в  тебе немало, и добра.

Наиба голову со следом сабли
Вернуть не могут в сень родных могил.
Ведь Пирогов – ученый достославный
Её за пять двугривенных купил.

Та голова,  пройдя столетья грозы,
В глазницах скорбь не может все же скрыть.
Хочу задать я ей свои  вопросы
И, коль  смогу, ответы получить.

Хочу узнать Хаджимурада тайну:
Предатель он иль все-таки герой?
Зачем тогда  забыл о покаянье
И о прозренье позднем под горой?

Непревзойденный воин, лев сражений,
Неповторимый  верховой ездок,
Набегов, подвигов бесстрашных гений
Навряд ли изменить народу мог.

Он сколько раз вводил врагов в смятенье,
Махая им папахой, уходил?
И не один специалист военный
Наиба высочайше оценил…

–Отважный  воин, в чем была причина,
Чтоб ты  оставил войско Шамиля?
Не понимая, почему покинул,
Винят тебя, суд памяти суля.

–Вокруг меня идут доселе споры.
Ужель моя  судьбина столь темна?
Кем  понят я, те  в истине упорны,
Не понят кем, тем правда не нужна.

Я помню все без наслоений лишних,
О клятве у могилы не забыл.
Но голову не для того Всевышний
Мне дал, чтоб саблей кто-то отрубил.


Я признавал величие имама,
Оказывал почтенье и ценил.
Его ученье  соблюдал я прямо,
Но голову пред Богом лишь клонил.

Хранил межу я ;тчего надела.
Долги забыв, я снова не просил.
Не без греха порой бывал  на деле,
Не ангелом, но человеком был.

Знакомо мне, как слава тяжеленна,
Но для  глупцов чужая слава – яд.
Завистники, клеветники мгновенно
Любого человека очернят.

Моими я врагами был ославлен,
Видать, Аллах мне дал такой удел.
Не мог  молчать я, коль плели неправду,
Коль поступали глупо, не терпел.

Махая саблей, не ходил с войною,
Чтоб отстранить от власти Шамиля.
То, что лишало остальных покоя,
Я говорил открыто, не кривя.

Когда имам нашел себе замену
И должность сыну передать хотел,
Сказал я: « Дагестан тебе, почтенный,
Не от отца доставшийся надел».

– Те старые меж вами столкновенья,
Быть может, снова разожгли вражду?
Кровь, что в Хунзахе пролилась невинно,
Быть может, эту вызвала беду?

–Хотя вначале были  мы  врагами,
Простому люду не чинил я зла.
А позже в битвах стали мы друзьями,
Простив друг друга, ладили дела.


Любил его как старшего я брата,
И верил мудрости его речей.
Он обладал особой в жизни статью
Притягивать к себе простых людей.

Когда Сану я в жены взял, был  рядом
Со мною, как отец, имам Шамиль.
Но прежде чем Дурды мне дочь просватал,
Совета у имама я просил.

–О той любви к Сану, наиб, поведай,
Чтобы ее в поэму я вплела.
И расскажи мне, что тогда изведал,
–А, быть может, ты обрел крыла?

–Та памятна любовь. Но это счастье
Недолгим оказалось, словно миг.
Когда душа моя рвалась на части,
Женился я, любви стяжав цветник.

Как ямочки на щечках полонили!
Любви истоком быть лишь ей дано.
Стройна, скромна, что сразу проходили
Печаль и горе, боли заодно.

Она ходила грациозной ланью,
Усталость проходила, жизнь цвела.
Гулла – мой сын обрел в ней снова маму
А матери моей как дочь была.

Сану к имаму на пути я встретил,
Когда от русских тайно уходил.
Она башлык мне шила и черкеску,
И на примерку к ней я приходил.

Она иголкой мастерски владела,
Сильней иглы мне в грудь любовь вошла.
Когда черкеску новую надел я,
Кругом нежданно голова пошла.

Цветочек, что пред ветром устояла,
Главу склонил в тот день передо мной,
Та, что несметным сватам отказала,
Дала согласье стать  моей женой.

–Ты разглядел ее… Так разве можно?
Ведь это грех. А думал ты о том?
–Грешил я много и неосторожно,
И этот к тем прибавился потом.

–Как ты ее, она тебя любила?
–Она, как я, любила лошадей.
С улыбкой светлой иногда шутила,
Что конь мой раньше полюбился ей.

Уединились, как в раю, в пещере,
Там воду пили, что сладка, как мед.
Но так бывает потому, наверно,
Что счастье скоро ускользнет вот-вот.

–Ты был упрямым, говорят, сверх меры
И делал, что хотел, чего желал.
Не знал терпенья, был в себе уверен
И только ради славы воевал.

–Ну что ж поделать? Я таким родился,
С собой бороться нужным не считал.
Хотелось многим, чтоб я подчинился,
Но из  их рук узду я вырывал.

И если кто теснил мою свободу,
То сабля отвечала за меня.
И ни  словечка поперек мне сроду
Я не терпел, достоинств храня.

В горах  холодных  жаркая свобода –
Ее мотив всегда мне слух ласкал.
«Хватал он звезды», – коль сказал так кто-то,
То это про меня; он не солгал.

Я иногда себя унять пытался
И нрав мятежный обуздать  порой.
При жажде сильной  я не пить старался,
Хотя  была вода всегда со мной.

 И не любил тепло я  одеваться,
Зимою лютой не носил тулуп.
Любил я славу и любил сражаться,
Судить за это может лишь, кто глуп.

–Что  меж тобой и Шамилем случилось?
Чем между вами вызван был разлад?
Всю правду, голова, скажи, на милость
Кто прав из вас и кто же виноват?

–Не признававший власти всяких ханов,
Сказал себе я: вот он мой имам.
И лишь себя привыкший слушать рьяно,
Прислушался я лишь к его речам.

Он обладал величием особым,
Он словом спесь надменным отбивал.
И даже был  имам на то способен,
Что сталь в сердцах холодных расплавлял.

И разрешал он с горными мне львами
Ходить в атаку, где  звенят клинки,
Хотя мололи  злыми языками
Завистники мои, клеветники.

И в Унцукуле, Ахальчи, Хунзахе
Спросите у тропинок и камней:
Мой в Темирхан-Шуру поход, став плахой
Для недругов, жив в памяти людей.

Хотя я не украл Орбелиани ,
Взысканье Аргутинский получил.
Наверно, не забыли в Гурджистане,
Как князя я в Нухе чуть не пленил.

Большое  войско Пассека в Зирани
Держали мы как в огненном  котле.
Сражение в Дарго упоминанья
Достойно: враг там был прижат к земле.

Но удалось клеветникам позорным
Меж Шамилем и мною сжечь мосты.
Навет убить способен словом черным,
Червивой станет соль от клеветы.

Те, у кого во рту язык змеиный,
Нас разобщая, лили яд окрест.
Волк ни за что не станет есть волчину,
А  человек себе подобных ест.

Поход мой в Цор хоть обернулся крахом,
Главу себе  отсечь я не давал.
Попал я в пламя, хоть не ведал страха,
Всевышний мне  погибель предписал.

В любом бою я был  молниеносен,
Не заслужил забвения печать.
Но в Стране гор любители доносов
Хотят меня опять оклеветать.

История – не зеркало кривое,
В нее глядится, кто урок берет.
Все рядом в мире: доброе и злое,
Где бьется ключ, там и болотом прет.

Те, кто продажно ставили  мне сети,
Имама тоже предали гурьбой.
Не проиграл я. Не продался. Смерти
Глядел в глаза. Убит, вкушая бой.

А если б находился я в Гунибе,
Своею смертью умереть бы мог.
И Шамилю я у гунибской глыбы
«Сдавайся!» не кричал бы, как в упрек.

И там я изменился бы не очень,
Была б  все та ж отчаянность во мне.
Железо об железо только точат,
А уголь раскаляется в огне.

Ошибки, что свершил я шамской саблей ,
Изъянами моими пусть сочтут.
И в том, что я  безгрешен, я  не клялся,
А если б клялся, то б не верил люд.

Булатной саблей жизнь мою измерьте,
А не пустыми словесами с уст.
Ведь с ней в руке я встретился со смертью;
Кому неведом бой, болтают пусть.

* * *
Я – голова, мне надобна могила,
И погребенья жду я вдалеке.
Глазницами смотрю на мир  постылый, –
Ему ли знать о моей тоске?


Смотрю на тех, кому  втыкают в спины
Кинжалы те, кто в дружбе поклялись;
На тех, кому  неведомо, что  ныне
Творится в мире: зло с добром слились.

Прошли  все войны, солнце мира светит, –
Чем  не пора предать  меня земле?
Те, кто в Россию и свободу верит,
В предвечный мир врата откройте мне!
 
Зло осудили, светлое воспели,
На веру тоже отменен запрет.
Великая Россия, неужели
Клочка земли мне для покоя нет?

Вокруг меня – глухое равнодушье,
Законы неба попирают вновь.
Эй вы, кто верой машут, как оружьем,
Где ваше  милосердье и любовь?!

Державная Россия! О свободе
Риторика твоя – как звон цепей.
Но ты пока являешься народам
Страной не захороненных костей.

Любые обо мне оставьте споры,
В себе безумье времени кляня.
Меня верните  в отчие просторы
И хороните поскорей меня!

С  аварского. Перевод Арбена Кардаша