Хлеб, матка, хлеб Быль

Немцы спешно покидали село. Они уходили, но не просто уходили. Они бежали, оставляя теплые хаты жителей, занятые всего три месяца назад, где  все это время  жили и хозяйничали: топили печи,  грелись в домах этих людей, а те, перебравшись в сараи и погреба, замерзали, не имея дров,  да и самих печек.
И вот теперь немцы уходили, и жители могли, наконец,  вернуться в свои дома. Некоторые так и делали: возвращались, осматривали их, надеясь найти что-нибудь из продуктов. Свое искали: ведь немцы, занимая их жилища, не разрешали брать с собой  ничего, кроме одежды, и они наивно полагали, что в доме могли еще остаться нехитрые припасы. Не остались. 
Женщина жила в своем домике и при немцах – не заняли они их хатку – уж больно неказистой была она: не на дом, а на сарай походила – низенькая, с местами осыпающейся штукатуркой, полусгнившими рамами, протекающей крышей.  Да и откуда ему быть ухоженным, их домику  – до войны с мужем все работали в колхозе – некогда было дом новый поставить, детей нужно было поднимать, а их  было четверо. В первый же день войны ушел на фронт муж, а вскоре и похоронка пришла. Покричала и ушла в работу: люди жили, и она жила. Нужно было детей кормить, на ноги ставить.  Фронт приближался, а тут и немцы село заняли. Стали хозяйничать, продукты, птицу с дворов уносить, резать поросят, коров, дома их занимать. И  к  ним пришли, но, увидев жилище, где едва размещались стол да старенькая кровать, не стали выгонять их на улицу.
Так и жили при немцах – полуголодные, как и все в это лихолетье, но в своем углу да в тепле – на окраине он стоял, на отшибе, как люди говорили, дровишек всегда можно было набрать – не замерзали, как другие.
На дворе стояла зима. Лютые морозы разрисовывали окна их домика, и женщине временами  казалось, что они одни во всем мире – на улице завывала метель, трещали от мороза ветки деревьев, стыли руки, перебирающие промерзшие сморщенные клубни картофеля: в доме особенно под утро выдувало все тепло, и картошка, хранившаяся тут же у печки, промерзала. Но была картошка, а  это ведь  целое богатство, да еще в мешке оставалось немного пшенички, из которой женщина готовила детям жиденький супчик. Экономить приходилось – до весны далеко, да и неизвестно, смогут ли они при немцах-то посадить  и вырастить  что на огороде.
Так и жили. Тревожно было, опасалась она  далеко уходить от дома, за детей боялась, не знала, чего ждать завтра. Ночью особенно страшно было: иногда немцы устраивали стрельбу, выли собаки, слышалась где-то рядом немецкая речь. Слухи  упорные ходили: уходить немцы собираются. Будто бились где-то совсем близко наши солдаты с немцами – недолго им осталось находиться в селе их.
В эту ночь женщина, уложив детей спать, с тревогой прислушивалась к шуму, стрельбе и крикам, доносящимся из поселка. Не могла она заснуть до утра. Видела зарева пожарищ, стоя на крылечке  и не знала, что делать, чего ожидать. Разбудила под утро детишек. Закутала их во что придется,  усадила  на лавку у окна, стала ждать.
Стук в дверь не застал ее врасплох – на пороге стоял немецкий солдат, в руке он держал горящий факел. Женщина молча смотрела на него, прижимая к себе, как бы загораживая от беды, детишек своих. На минуту растерялся солдат, опустил факел в снег, оглянулся назад – туда, откуда доносились крики и горели дома. Все дома. А этот, стоящий на окраине и будто и не дом вовсе, а избушка, наполовину вросшая в землю, должен был поджечь он – таков был приказ. И его нужно было выполнять.
О чем думал в эти минуты немецкий солдат, видя перед собой испуганные личики детей, женщину, молча ожидающую приговора – ведь сейчас он поднесет факел,  и они все умрут – от холода и голода, потому что негде им будет укрыться от мороза и нечего будет есть.
- Хлеб, матка, хлеб!- закричал вдруг  солдат.
Не поняла его женщина, молча безучастно смотрела она на человека, который пришел убить ее и детей ее малых.
Солдат еще что-то говорил, о чем-то спрашивал, а она, все крепче прижимая к себе детишек, молчала и не двигалась с места. Как каменное изваяние стояла она, загораживая от беды детей своих и хату, где сама выросла, откуда мужа на фронт проводила.
И тогда солдат, оттолкнув ее, бросился в полуосвещенную избу, схватил корзину с оставшейся в ней картошечкой и выбросил подальше от крыльца в снег. Туда же полетели какие-то  вещи. Факел тихонечко догорал на снегу, а солдат не уходил – он что-то искал в доме. Искал и твердил одно: «Хлеб, матка, хлеб». И женщина вдруг поняла, что хотел от нее немец. Она бросилась в избу и молча указала  рукой куда-то в черноту. И через минуту в снег полетел мешок с пшеничкой,  а потом солдат вытолкал женщину и детей из дома и поднес факел к крыше.
Немецкий солдат выполнил приказ. Он  ушел догонять своих, ни разу не оглянувшись на дело рук своих: была война.
Женщина тихо опустилась на снег, ребятишки дружно заревели.
Изба горела, а женщина все стояла на коленях в снегу, и по ее лицу текли слезы, которые она и не пыталась утирать. Ее дети остались без крыши над головой, но они не умрут с голоду, потому что рядом, в снегу, лежал мешок с хлебом. Можно жить в погребе, их могут приютить добрые люди, но накормить в это голодное время ее детишек никто не сможет. Она не знала, кто был этот солдат и почему поступил так, но сейчас ей хотелось одного: пусть скорее закончится эта проклятая война и никогда не придется солдату вражеской армии выбирать между приказом и совестью. И чтоб никому на свете не пришлось бояться за жизнь детей, смотреть в их голодные глаза и не знать, чем можно накормить их.