О любви

     Любовь  к слесарю  Померанцеву пришла нежданно. Просто как-то раз  он
открыл глаза и понял, что вот она, весна сердца...
     Любовь  Тимофеевна, толстая рябая баба в халате и шлепанцах  на  босу
ногу,  с  платком, намотанным на поясницу, стояла в дверях и  смотрела  на
только  что  проснувшегося Померанцева. Взгляд ее ничего не выражал,  лицо
было слегка примято.
     -  Вы?.. - пролепетал ошарашенный Федор Игнатьевич. - У меня? Вы  при
шли ко мне? Простите, я спал... - бормотал он, сползая с кровати.
     Он  плохо помнил, что было вчера. Сидели с мужиками на кухне коммунал
ки,  пили  непонятно  по какому поводу. Померанцев с трудом  вспоминал  фи
зиономии, что маячили перед его глазами всю ночь. Часу в четвертом  он  по
шел  в  свою комнату. Зачем? Ах, да! Они с Игорьком, пьяницей и дебоширом,
поспорили,   что   Померанцев  сможет  надуть  грелку.   Игорек   требовал
доказательства  немедленно,  и  пьяному  Померанцеву  ничего   больше   не
оставалось,  как  двинуться  в дальний путь  к  своей  комнате:  вдоль  по
коридору,  слишком, кстати, узкому коридору, потому что и с  правой,  и  с
левой стенами он встретился раз двадцать. Что было дальше, Федор просто не
помнил.  Если  некоторые  фрагменты  прошлой  ночи  еще  как-то  удавалось
восстановить,  то  его жизнь после достижения комнатушки  в  дальнем  углу
казалась Померанцеву некой черной дырой. Вероятно, он просто вырубился  на
раскладушке,  как только вошел в комнату, и вот сейчас,  глядя  на  Любовь
Тимофеевну, озаренную яркими солнечными лучами утра, чувствовал себя  зано
во  родившимся. Он плохо понимал, кто он, вся прошедшая жизнь казалась ему
сном.  Он  осознавал,  где находится, но это не имело  для  него  никакого
значения.  Любовь была рядом, Любовь, Любовь... Он повторял  это  имя  про
себя,  сползая  с раскладушки, кое-как оправляя одежду, приглаживая  взлох
маченные вихры. Он повторял это имя про себя, говоря вслух какие-то слова,
как ему казалось, говоря вполне связно: «Любовь, Любовь...»
     Женщина в дверях удивленно вскинула брови.
     -  Да что вы, ей богу! - сказала она. - Я хотела спросить: когда  вы,
наконец, почините кран на кухне? Вчера всю ночь сидели с дружками! Столько
мужиков  - а кран починить не могли! Безобразие! Да и друзья ваши  хороши:
смылись под утро, про вас и не вспомнили!
     Любовь Тимофеевна, к сожалению, а впрочем, скорее, к счастью для нее,
не  знала,  какой эффект произвели её слова на Померанцева.  Тот  замер  и
стоял  с  закрытыми глазами все время, пока она говорила.  Гораздо  позже,
после  того,  как  она  замолчала,  он  посмел  открыть  глаза.  Лицо  его
светилось.
     - У вас такой красивый голос, Любовь Тимофеевна! - прошептал он.
       По  виду женщины можно было предположить, что она вот-вот упадет  в
обморок.
     -  Вы  что?.. Вы о чем?.. У меня... голос?.. Да что вы, ей богу...  -
растерянно бормотала она.
     -  Вы  -  самое  прекрасное во всем мире. Вы - тот  луч  света,  ради
которого я проделал весь этот жизненный путь. Ради вас стоит умереть,  но,
самое  главное,  ради вас стоит жить! - Померанцев сам  удивлялся,  откуда
вдруг  взялись все эти слова у него в голове. Он стоял посреди  комнаты  в
штанах  неопределенного цвета и синей тельняшке.  С  горящими  глазами,  с
румянцем  во  всю  щеку, он простирал руки к толстой  тетке  в  халате,  с
платком на пояснице, и восклицал:
     -  Будьте  моею, дорогая Любовь Тимофеевна! Позвольте мне быть  вашим
Дон Кихотом, любезная Дульсинея! Я ваш - с сегодняшнего дня и навсегда!
     Любовь  Тимофеевна,  продолжая в испуге хлопать глазами,  еще  крепче
сжала  дверную ручку. Померанцев тихо подошел к растерянной женщине,  взял
ее  теплые руки в свои и, бережно проводив ее в комнату, усадил  на  стул.
Сам  он опустился перед ней на одно колено и, не выпуская ее рук из своих,
продолжал:
     -  Когда  я  увидел вас сегодня, я осознал, наконец, кто я  на  самом
деле,  для  чего пришел в этот мир. Мне кажется, я любил вас всегда.  Одно
мне известно наверняка: я не могу жить дальше, не видя вас, не слыша ваших
речей...
     -  Вы издеваетесь надо мной, Федор Игнатьич! Как вам не совестно! Это
Игорек-хулиган вас подговорил! Меньше надо было пить вчера! - с  дрожью  в
голосе воскликнула Любовь Тимофеевна.
     -  Любовь! Моя Любовь! Поверьте мне, дорогая Любовь Тимофеевна!  -  и
Померанцев приник губами к пухлым рукам усталой женщины.
     «Дульсинея» начала всхлипывать.
     -  Господи, да ведь я ждала этих слов всю жизнь. Эх, Федор  Игнатьич,
не знаете вы, какая я была красивая, парни-то на меня заглядывались. Замуж
по  любви вышла, да моя любовь сильнее его любви оказалась. Что ж,  вот  и
доживаю  свой  век  одна.  Детей бог не послал -  не  судьба,  видно,  мне
испытать  счастье  материнства, - женщина  заплакала.  -  Встаньте,  Федор
Игнатьич. Вы все эти слова, которые мне сейчас вот сказали, для  другой  -
молодой и красивой - приберегите. А мое время прошло.
     Любовь Тимофеевна встала и направилась к двери. Померанцев, бледный и
взъерошенный, вскочил и загородил ей дорогу.
     -  Выходи  за меня замуж, Люба, - спокойно и просто сказал он,  потом
подошел  к  заплаканной  женщине  с прояснившимися  от  слез  глазами,  не
потерявшими  ни  капли  молодой  синевы,  и  нежно  обнял   ее.   А   она,
зажмурившись,  все  повторяла  сквозь слезы:  «Не  может  быть,  не  может
быть...»
     - А хотите, я для вас грелку надую? - внезапно спросил Померанцев.
     Любовь тихо простонала, повернулась и ушла.