Андрей Тарковский полагал Томаса Манна безбожником

В каком же смысле Томас Манн безбожен?
Андрей в своих речах неосторожен.
А может, в корень зрит его зрачок?
Какую суть он ловит на крючок,
Что почитает высшею основой?
И отблеск истины не новой
Роняет в фильмах тут и там,
Бредя за нею по пятам?

Он верит в предопределенность,
Бог – Провиденье, предреченность,
Предписанность того, чему
Дано и не дано свершить ему.

А Манн показывает смело,
Как человек, живя умело,
Свою природу потчуя собою,
Проходит жизнь дорогою любою,
Не торопясь вбить тело в перегной.
В чем тут безбожье, Боже мой?

В умении, в сноровке жить?
И в приспособленности к быту?
И в ловкости не битым быть?
По древности сие сродни ивриту –
Искусство галечкой катиться средь людей,
Таков, пожалуй, всякий иудей.

А может, мы узрим безбожья мету
Из нестроенья вер по Ветхому и Новому Завету?
Тот – приспособлен жить, а этот – умирать.
Там – ветхость, здесь – иная стать,
А потому и два завета,
Подразделяющие это,
Даны с пришествием Христа,
И в них иная высота,
Иная ценность жизни этой,
В Завете Ветхом много раз воспетой.
Иная ценность жизни той,
Куда уходит на отстой
Не получивший тучных стад,
И уваженья, и наград –
Всего, что ветхий днями Бог
Вручить своим адептам мог.
Пророки ветхие преславны были,
Их знали, уважали, чтили.

Теперь – бесславье, нищета,
Нагого тела маята.
От клира ни привета, ни ответа,
«Что доброго сойдет из Назарета?»
Совсем не торные пути,
«Селенье наше стороною обойди!»
Позорный столб, сомнений дым,
Некстати смолкший Элохим.

Один завет – Любовь, другой – Закон,
У иудеев испокон
Веков такое шло затменье,
Похожее на умоисступленье.

Они игрались в жизнь, не боле,
Не мысля смены игрового поля.
Христос же звал, уйдя за край:
«Ты в этот мир отныне не играй!»

Но ловко сделали все вид,
Что о другом он говорит,
И отвалились одесную,
Ногтями впившись в жизнь земную.

Приятен чувственный простор,
И мы играем до сих пор.
Но нашей не признал поры
Андрей – и вышел из игры.