Митрич, отрывок проза

       Ещё с вечера Митрич навёл порядок в комнатке: вытер везде пыль,
       начисто подмёл пол и протёр его влажной тряпкой. Разложил все
       вещи по своим местам, покрыл круглый стол свежей цветастой
       клеёнкой и поменял тюлевую занавеску на единственном маленьком
       окошке. Вытащил из рыжего двустворчатого шифоньера выходной
       чёрный пиджак с поблёскивающими полами и рукавами, повесил его
       на спинку стула с полукруглым сиденьем возле несуразной железной
       койки и аккуратно поправил три прикреплённые к пиджаку медали.
       Устал. Присел на краешек кровати, поближе к столу, достал
       папиросу и закурил. Обдумывал предстоящий завтрашний день,
       вспоминал, - не забыл ли чего?
       Необычный завтра будет день, торжественный. Можно сказать -
       почти праздник. После смерти супруги своей, Екатерины, Митрич
       праздников не любил и не признавал. Всё как-то не находилось в
       его жизни места для праздника, привык он к будничным заботам.
       Хотя окружающие и считали их с Екатериной людьми общительными,
       компанейскими, но даже в хорошие годы старались они жить скромно,
       без излишеств. А после того, как пять лет назад похоронил он
       хозяйку свою, так про праздники и вовсе не вспоминал. Но сейчас
       совсем другое дело, тут, считал Митрич, - событие.
       Раз в год навещали его друзья фронтовые, однополчане. Так уж
       волей судьбы случилось, что почти полвойны прошли они все вместе,
       втроём: из одного района призывались и обратно вернулись. Счастье
       это или просто удача такая им выпала, они об этом не рассуждали и
       особо не задумывались никогда. Только встречались каждый год
       обязательно. В мае, на День Победы, все приезжали к Митричу. На
       Серафима Ивановича личной легковушке - старом, но ещё вполне
       крепком "Москвиче". Потому, как районный центр тут, мероприятия
       разные проводились. Митрич этим очень гордился, хотя вида и не
       показывал. Ждал этого дня весь год и готовился.
       Осенью прошлого года умер Фёдор, самый младший из них. Болел
       долго, высох весь. С войны пришёл с простуженными лёгкими, доняла
       его болезнь, как не сопротивлялся ей Фёдор. В сельской школе
       завхозом работал, с детства учительствовать мечтал, судьба
       по-другому распорядилась - война вместо учёбы ему болезнь
       приготовила. Так не смог без общества, без ребятишек - по
       хозяйству в школу устроился, да на общественных началах с детьми
       занимался - кружки вёл. Довольный был - страсть, рассказывать о
       школе мог часами, без умолку. Похоронили его на кладбище возле
       речки Корбы, памятник из нержавейки поставили с фотографией. Вот
       теперь Серафим к Митричу на году стал два раза приезжать: весной
       - Победу отметить, и осенью - Фёдора помянуть...

       Медленно, с усилием, Митрич поднялся с кровати, затушил папиросу
       в овальной пожелтевшей стеклянной пепельнице, подошёл к окошку.
       Когда он начал жить один, волей-неволей стали постепенно меняться
       и его привычки. Но хоть и курил он теперь прямо в комнатке,
       всегда открывал форточку и помещение проветривал - не хотел
       запахи приваживать.
       Маленькую створку приоткрыл, а свежести не почувствовал. На улице
       было пасмурно, но сухо. Проникавший воздух принёс в комнатку
       только запах клея и краски, обильно распространяемый отделочным
       производством ткацкой фабрики. После войны Митрич не поехал в
       деревню где у него никого не осталось, подался на фабрику. Людей
       везде не хватало, взяли его охотно транспортировщиком в
       приготовительный отдел. Работа мужская, тяжёлая. Заменяли
       бабёнок, которые всю войну вместо мужиков огромные тележки с
       суровьём катали, а теперь уходили в основное производство - к
       прядильным и ткацким станкам. А когда с Екатериной расписались,
       так и комнатку эту им дали. Небольшую, зато отдельную, со своей
       крохотной кухонькой, в бывшем бараке для рабочих, построенном ещё
       до революции фабрикантом и наскоро поделённом на малюсенькие
       отдельные комнатёнки, похожие на монастырские кельи. Так и
       прожили тут всю жизнь: детей Митричу с Екатериной Бог не дал, а
       для себя они ничего больше не просили, потому и начальство
       фабричное к ним относилось хорошо - без претензий люди, пороги не
       обивают, не надоедают.
       За окном сквозь ветки росшего вокруг бывшей казармы кустарника
       видно было фасад фабричного девичьего общежития, построенного из
       белого кирпича, неуклюжего казённого вида здания, у центрального
       входа которого, как всегда по вечерам, околачивались подвыпившие
       парни, искавшие не то дешёвой любви, не то просто приключений. В
       раскрытую форточку слышно было, как шепелявый голос пел под
       бренчание гитары заунывную блатную песню. Митрич сипло вздохнул,
       прикрыл створку и отправился спать. Завтра будет важный день,
       приедет Серафим.


       Спал Митрич плохо, беспокойно. Долго уснуть не мог, всё думалось
       ему, вспоминалось. Только было сон начал подходить, в забытье
       причудилось, что снова он в сыром окопе лежит и стреляет,
       стреляет, стреляет... И ничего больше не видно вокруг: нет ни
       своих, ни врагов - густая прозрачная пустота, в которой оглушают
       звуки пулемётных очередей и разрывы снарядов. Нужно стрелять и он
       стреляет. Не знает куда, в кого и зачем, но упрямо продолжает
       стрелять. Одиноко, холодно и страшно... Вдруг на плечо ему
       ложиться чья-то рука, - Митрич оборачивается - Федька, ты!
       Пустота отступает, дыхание Митрича выравнивается и он
       успокоившись, засыпает, наконец, до утра.

       В оконце его комнатки утренний свет не проникал даже в ясные
       солнечные дни. Осенью, в пасмурную облачную погоду, Митрич,
       поднявшись с постели, первым делом включал электрический свет.
       Яркая лампочка в маленькой стеклянной люстре наполняла помещение
       мягким уютным светом и всё понемногу начинало просыпаться и
       оживать вместе с хозяином.
       Первым делом Митрич прошёл, шаркая по крашеному полу шлёпанцами,
       на кухоньку и ещё раз проверил продуктовую готовность к встрече
       однополчанина. Пенсия у него была, как он любил шутить, хорошая,
       но маленькая. Поэтому особых разносолов и пряностей Митрич себе
       позволить не мог, хотя впроголодь и не жил. Но к приезду Серафима
       подготовился основательно: в низеньком холодильнике с округлой
       дверцей со ржавеющими под облупившейся краской краями, гордо
       лежала целая палка дорогой копчёной колбасы, полукилограммовый
       кусище настоящего сыра с дырочками, две банки шпротов, два
       апельсина и пяток спелых красных яблок. Оставалось прикупить у
       торговок на местном уличном базарчике баночку маринованных
       грибков, баночку разносола (Митрич хорошо знал, чем уважает
       закусить Серафим Иванович), и самое главное - хорошую и по
       возможности - не очень дорогую водку. Интересно, поедут они на
       Корбу Фёдора навестить или нет? Если Серафим приедет сегодня с
       сыном, то тот обязательно отвезёт их на кладбище. Ждать их надо
       ближе к обеду, а пока зря время терять не стоит - дел ещё много.
       Митрич удовлетворённо кашлянул, плотно прикрыл холодильник и
       пошёл одеваться.

       Серафим жил с семьёй сына километрах в тридцати от города в
       большом посёлке, где до пенсии работал старшим механиком в
       совхозном гараже. Половину свою он похоронил на три года раньше
       Митрича, вскоре после этого у него женился сын и Серафим не
       разрешил ему отделяться. Благо дом позволял: большой, сложенный
       из панелей, которые потом ещё обложили вокруг красным кирпичом.
       По должности своей Серафим Иванович считался, хоть и небольшим,
       но начальством, потому вполне мог позволить себе и
       благоустроенное жильё и простенький личный автомобиль. Из них
       троих только он имел офицерское звание - старший лейтенант, и на
       фронте он был их командиром: поначалу взводом командовал, а когда
       ротного убило - роту принял. Митрич и покойный Фёдор сильно его
       уважали, а ещё больше - любили. Простой, честный человек Серафим
       Иванович, зазря никого в своей жизни не обижал. Помог многим и
       на фронте, и после войны от людей не отворачивался. Да и
       здоровьем его Бог не обидел, не смотря на два своих ранения, -
       одно пулевое и одно осколочное, - ещё вполне бодр был Серафим и
       крепок.
       Обременять сына Серафим не хотел. Напротив - сам всячески
       старался оказать молодым помощь, в чём только мог. К тому же,
       день был будничным, обычным рабочим днём, и сын уже ушёл на
       работу в мастерские. Погрузив в машину приготовленные для Митрича
       подарки: картошку, морковь, капусту и другие овощи, выращенные на
       своём подворье, Серафим сам сел за руль и старенький "Москивич",
       тихонько урча и попыхивая выхлопными газами, покатил,
       переваливаясь на ухабах, по просёлочной дороге в сторону
       большака.

       Митрич уже одевал пальто, когда в дверь постучали. Он отодвинул
       задвижку и приоткрыл обитую дерматином тяжёлую дверь. Чуть
       наклонившись вперёд, закутанная в старый истёртый пуховый платок,
       за дверью стояла бабушка Маша, соседка Митрича по коридору. Ей
       было немногим больше семидесяти лет от роду, но выглядела она
       значительно старше: непростая жизнь и тяжёлая работа на фабрике
       сделали своё дело и состарили её уже в пятьдесят. Митрич знал,
       что Маша постоянно болеет и часто навещал её, особенно зимой,
       когда нужно было принести ей продукты из магазина и выкупить в
       аптеке лекарства. Пожалуй, бабушка Маша была единственным
       человеком во всей казарме, с кем Митрич поддерживал близкие
       отношения. Других жильцов он сторонился, некоторые из них -
       напротив, недолюбливали его. Люди их поколения перестали понимать
       происходящие в стране события ещё во время неудачной перестройки,
       а когда пришли капиталистические отношения - они поняли, что
       просто не нужны никому и замкнулись в боязни, что их как лишних,
       за ненужностью, могут вообще вычеркнуть из жизни. Соседи помоложе
       неприязненно косились на занимающих жилплощадь никчемных
       старикашек, пенсионеры же с болью в глазах наблюдали за
       развращённой, безыдейной молодёжью.

       - По делу или в гости, Маша?
       Митрич добродушно улыбался, он был искренне рад видеть соседку.
       - Проходи, не стой на пороге.

       - Да ты никак собрался куда, Митрич?
       Старушка опёрлась рукой о дверной косяк и стояла в
       нерешительности.
       - Опять ночью труба потекла, видно тепло дали. Боюсь я, что
       прорвёт совсем, поплыву тогда!

       Бабушка Маша говорила шутливым тоном, но по всему было видно, что
       ей вовсе не до смеха: дело серьёзное. Митрич знал про её беду;
       ещё в прошлом году он соорудил бандаж на потёкшей трубе отопления
       в Машиной комнатушке.
       На фабрику соседка обращалась, но бесплатно сейчас ничего
       делать не станут, тем более трубы менять, Митрич это прекрасно
       понимал, но помочь больше ничем не мог.

       - Сейчас приду, Маша.
       Митрич уже снимал только что одетое пальто.
       - Инструмент только захвачу.

       Соседка направилась к своей двери, а Митрич вернулся в комнату и
       полез под койку доставать картонный чемоданчик с нехитрым
       инструментом.


       Бабушка Маша усадила Митрича за стол пить чай с бутербродами из
       белого хлеба с вареньем. Он не капризничал, с удовольствием
       прихлёбывал пахнувший мятой чай и ел намазанный вареньем хлеб.
       Труба больше не текла: новый, прилаженный Митричем бандаж из
       куска резины под металлической скобой временно проблему решил.
       Было совершенно ясно, что мера эта временная, и Митрич рассуждал
       про себя, как уговорить начальника фабричного домоуправления дать
       распоряжение заменить прогнившую трубу. Придётся изыскивать
       деньги на коньяк, водку ему не предложишь - решил он и успокоил
       Машу - не переживай, соседка, решим вопрос!

       Когда Митрич всё же оделся и вышел на улицу, он почувствовал, что
       уже устал: возня с трубой в комнате у соседки утомила его.
       Постоял немного на крылечке у входа в казарму под провисшим
       перекосившимся козырьком над подъездом, хотел закурить, но
       вспомнил, что оставил дома папиросы, откашлялся в кулак, и
       направился по тропинке к местному базарчику мимо сероватого
       здания девичьего общежития.
       Утро уже было далеко не раннее и на местном базарчике торговля
       шла вовсю. Женщины торговали всем, что только могло быть
       востребовано жителями фабричного района: на самодельных
       столах-прилавках лежали сигареты, мыло, спички, овощи и фрукты,
       консервы и копчёности; различного вида, качества и цены женская
       косметика и бельё; роба для работы на фабрике; рабочая и
       модельная обувь; прямо на земле были расстелены промасленные
       холсты суровой ткани с выложенным поверх столярным и слесарным
       инструментом; следом за всем этим расположились торговцы молоком
       и мясом, а с края весь этот парад торговли замыкали две дряхлые
       старухи, облачённые в старые рваные фуфайки - торговки семечками.

       Митрича многие тут знали, приветливо улыбались и здоровались с
       ним. Он же особым вниманием никого не баловал, поскольку считал
       такую торговлю прямым надувательством, а самих торговцев -
       спекулянтами. Два раза он прошёл вдоль рядов, вернулся к банкам с
       солениями и начал прицениваться. Молодая женщина, розовощёкая, с
       пышными формами, почему-то сразу пошла Митричу на уступки и
       согласилась сбавить цену. Он, не скрывая удовлетворения от
       покупки, расплатился, уложил в авоську банку консервированных
       маслят и банку солёных огурчиков, кивнул на прощание молодой
       торговке и зашагал прочь. Оставалось купить водку, и он был
       совершенно готов принять у себя в гостях Серафима так, как и
       подобает в таких особо торжественных случаях фронтовым друзьям.

       Не доходя до своей казармы метров сто, Митрич свернул направо к
       булочной. В этом же доме, в помещении, где раньше находился пункт
       проката, местная братва из бывших уголовников теперь открыла
       коммерческий магазин, в котором круглосуточно торговали
       сигаретами, жвачкой, презервативами и водкой. Митрич сторонился
       этого заведения, а по рассказам знакомых мужиков знал, что товры
       там сомнительного качества, а водка - так почти всегда левая,
       поддельная, с запахом ацетона. Но сегодня Митрич всё же решил
       зайти разведать, да и на ассортимент хотелось посмотреть.
       Отворив новую металлическую, показавшуюся чрезвычайно лёгкой
       дверь в магазин, Митрич шагнул вовнутрь и оказался в маленьком
       разноцветном зале-салоне, пестрящем расклеенной кругом
       разноцветной рекламой иностранных сигарет, сникерсов, тампоксов и
       прочей лабуды, названия которой Митрич даже и не знал. От ярких
       красок и иностранных надписей зарябило в глазах, Митрич шагнул к
       стеклянной витрине и... не расчитал - качнувшаяся в такт его
       шагам авоська с грохотом ударилась об стекло витрины, посыпались
       осколки бьющегося стекла, из разбитой банки с огурцами прыснул в
       разные стороны рассол...
       Стоявшая по ту сторону разбитой витрины смазливая, с пышной
       причёской и сильно раскрашенным косметикой лицом девица на
       секунду опешила от неожиданности, замешкалась, замерла, потом,
       мгновенно опомнившись, крикнула с хрипотцой:

       - Витяй, мля! Тут лох босоногий склянку разбросал у меня под
       товаром, иди давай сам с ним разбирайся!

       Сделав паузу и внимательно оглядев Митрича, добавила:

       - Ща свалит эта гнида, будешь за ним по улице как пацан бегать!

       И негромко засмеялась идиотским, нервным смехом. Митрич молчал.
       Он уже сориентировался в ситуации, и размышляя о том, как
       выпутываться, ждал появления Витяя.

       Витяй не заставил себя долго ждать. Громадного роста, мордастый
       мужик с причёской типа "Ежик", одетый по всем правилам новой
       молодёжной моды, включая малиновый пиджак, неторопливо вышел из
       смежного, видимо служебного помещения. Он смотрел на Митрича и
       улыбался бескровными потрескавшимися губами.

       - Да ты не бзди, старик. Херня какая!

       Всем свои видом Витяй показывал своё дружеское расположение к
       неудачливому Митричу. Было понятно, что ссориться он не хочет.

       "Чего-то задумал, амбал" - сразу смекнул Митрич, и решил сам на
       неприятности зря не нарываться, а вслух сказал извиняющимся
       тоном:

       - Старый я уже. Глаза плохие совсем стали. А с улицы вошёл сюда и
       ослеп. Вот и задел витрину...

       Витяй не дал ему договорить.

       - Бывает, старик. Не переживай, чай договоримся, да?

       Откровенно фальшивые нотки звучали в голосе Витяя, девица ничего
       не понимая с интересом наблюдала за происходящим.

       - Серый! Идите с Колябой сюда! Короче давайте, хватит пиво жрать,
       бараны! Уберёте тут всё, стекло я закажу новое. Завтра
       замените.

       Это Витяй уже давал указания двоим пьяненьким парням, которые
       появились из того же служебного помещения. От них несло перегаром
       и рыбой, одеты они были в засаленные распахнутые куртки из
       синтетики, на ногах у обоих красовались стоптанные, грязные
       кроссовки. Митрич часто их видел вечерами около девичьего
       общежития: они постоянно слонялись там не то сильно пьяными, не
       то обкуренными.

       - Деньгами богат, ветеран?

       Витяй снова обращался к собирающему тем временем с пола
       разлетевшиеся из разбившейся банки огурцы Митричу. Тот поднял
       голову, посмотрел на Витяя, но молчал.

       - Стекло импортное, сам понимаешь. Дорогое, мля.

       Витяй выдерживал паузы, говорил размеренно, как бы давая
       возможность старику вникнуть в смысл каждой его фразы. Митрич
       слушал внимательно, но продолжал молчать.

       - Полторы штуки деревом, дед. Завтра надо покупать новое. У меня
       минимаркет, мля, а не лавка какая. Мне перед клиентами надо себя
       держать на уровне. Сам понимаешь. Но мы чё - звери? Нет, мы люди,
       мы, мля, человеки. Я тебя знаю старик, ты фабричный. И живёшь в
       казарме. Так?

       Витяй прищурив глаза и слегка склонив голову набок смотрел на
       Митрича и ждал ответа.

       - Да все мы местные. Ты, чай, тоже не из Москвы? А я раз виноват,
       значит виноват - не спорю. Только что это за стекло такое
       драгоценное, что кусок этот в три моих пенсии потянул? Не лишка
       хватанул то?

       Витяй вовсе не сердился. Он даже заулыбался в ответ.

       - Дак импортное оно, мля. Потому и дорогое. Всё вместе покупал,
       всё торговое оборудование. Мы говно не держим, дед, фирма!

       Он прошёл вдоль всей стойки, зачем-то постучал по стёклам витрин,
       покачал рукой - проверил, устойчиво ли? И уж совсем ласковым
       голосом продолжил, вроде как подводя итог:

       - Скоко есть, стоко и отдашь. А там сделаемся, мы же земляки.
       Может услугу какую мне окажешь. Товар у тебя положим, например,
       на хранение, али ещё чего. И тебе ещё подкинем на таблетки, дед!
       Договорились?

       Ему было всё равно, чего ответит Митрич. Он для себя уже всё
       решил.

       - Серый! Проводите ветерана домой и бабки у него возьмите. Скока
       даст. Мы с ним друзья, наш человек. И, мля, я у него спрошу
       скока, предупреждаю!

       Витяй кивнул Митричу и не торопясь пошёл к себе. Он считал, что
       всё получилось даже очень удачно: давно болела голова о том, где
       хранить товар. Если делать всё аккуратно, не привлекая внимания,
       чтобы соседи не знали - то лучшего места, чем у этого бедолаги и
       не найти. Отлично!

       2003 год