По-большому

По-большому

1.

Возле гардероба висело зеркало. Повсюду был борщ: на этом зеркале, на полу, он налип на скатерть и на мои рукава, с кухни доносилась сладкая борщевая вонь. Борщ был в моей тарелке. Мой мозг, будто борщ, плескался, холодный, о борта черепной кастрюли.
- У вас можно позвонить?
Вялая баба в резиновых сапогах, на которых налипла капуста, не желая открывать рот, набитый борщом, ложкой указала на дверь в подсобку.
На телефонном аппарате, в том месте, где должен быть диск с цифрами, торчал огромный коричневый сосок, весь покрытый бугорками. Я оглянулся, в поисках помощи, но никого из работников столовой не было поблизости, из-под двери в кухню шёл пар. Я дотронулся до соска. По нему прошла волна вибрации. Я ковырнул его ногтем, посчитав, что он резиновый. Но он был настоящий, живой, потому что от надавливания на нём навернулась капля молока.
Я почувствовал, что хочу в туалет по-большому. Однако попытался ещё раз как-нибудь набрать номер. Сосок вдруг резво, изгибаясь улиткой, перелез на тыльную сторону моей ладони и намертво всосался в кожу. Но мне всё-таки надо было позвонить.
Я снял трубку. Из неё послышался характерный звук закипающего борща. Мои кишки подали очередной настойчивый сигнал.
- Алё? Петя! Позовите Петю! Телефонистка! Петя. Однако, мне надо.
Абсолютно было необходимо связаться с Петей. Придётся ехать к нему в гости.
Я вернулся к своему борщу. Съесть его представлялось невозможным. Придвинув к себе котлетку, я ковырнул её ногтём. Это была котлета по-киевски. «А вдруг она резиновая?», – подумал я. Действительно, уж слишком она была жёлтая и холодная. Однако в следующую секунду котлета подскочила, как блоха, и вцепилась в волосы на голове.
У гардероба висело зеркало. Я оглядел свою причёску: котлета прочно обосновалась в проборе. На столе оставался нетронутый компот. Стакан замечательного ананасового компота. Я с опаской вернулся к столу и вновь прилип рукавами к скатерти. Всё-таки надо позвонить и сходить по-большому.
- Счёт! Эй, рассчитайте меня!
Никого. Баба в резиновых сапогах исчезла, видимо, пошла получать товар.
- Девушка! Пожалуйста.
Мухи медленно пробегали от компота к тарелке и, взлетев, делали круг над моей котлетой. Сосок начал чесаться.
Я медленно встал и направился в кухню. Там весело прыгали крышки на бачках и горшках, кисла щербатая посуда в огромной раковине с надписью «ГРЯЗН.», и отвратительная кошка с отрубленным хвостом выуживала какую-то дрянь из помойного пластмассового ведра. Кошкин хвост был отрублен не совсем, и на конце обрубка образовалась чёрно-гнойная бульба, на которую поварихи любовно и сострадательно намотали тряпочку.
- Интересно, сколько же она весит? Такая жирная!
Я попытался схватить её. Кошка побежала прочь. Я догнал её и поймал прямо за хвост. Надавив на бобон, на эту гнойную колобашку, я почувствовал, как бульон антонова огня брызнул мне на руки и брюки. Кошка выскользнула, воспользовавшись моим омерзением, но, поскольку она была слепая, запуталась в противовесах и цепях огромных напольных часов с выбитыми стёклами.
Но часы оказались весами, хотя при этом показывали время, и я с удовлетворением отметил, что кошка весит ровно полшестого.
Вот что значит – провинция!
Кто же, всё-таки, меня рассчитает?  В ведре, полном воды, плавала морковь, а на дне лежали два уголька. «Всё, что осталось от снеговика. Весна!»,– подумал я. Вдруг послышался скрип инвалидной коляски. Так скрипеть могла только она. Я это знаю, потому что сам люблю покататься на инвалидной коляске.
Я обернулся. На коляске сидела красивая женщина с большой грудью. Я узнал её: это была Марина, официантка.
- О, рассчитай меня, Марина.
- Немедленно вези меня домой!
Она ударила меня клюкой по спине. Я закричал, а она больно схватила меня за руку.
- Немедленно отвези меня домой!

2.

  По дороге мы встретили Самое быстрое животное на свете. Оно было такое быстрое, что мы его даже не заметили.
Катить коляску было всё тяжелее: дом Марины стоял на высокой горе, а подшипники требовали мощной смазки.
- Я устал. Я хочу срать. Теперь ты вези меня.
Марина стремительно вскочила, швырнула меня на сиденье, повернув коляску в обратную сторону. Сначала медленно, потом быстрее, потом подобно реактивному самолёту, потом будто Самое быстрое животное на свете, коляска, бешено визжа и подпрыгивая, понеслась под гору. Подшипники задымились и стали плавиться, резина мгновенно стёрлась, но в этот момент коляска остановилась: сработал ограничитель скорости для инвалидов.
Послышался скрип другой инвалидной коляски. Так скрипеть могла только она: вторая коляска Марины.
Теперь дом Марины стоял под горой, из его трубы шёл дым.
- Папа уже приехал. Он топит баню.
В прихожей, возле гардероба висело зеркало.
- Мне нужно сначала по-большому, а потом позвонить.
Из бани доносились властные команды, сопровождаемые боцманскими свистками. Марина кивнула на коридор.
В коридоре было темно, кто-то зудел на зурне. «БАРАБАШКА!»,– подумал я. Из-под двери в конце коридора торчал пук света, на стенах Чернели репродукции Малевича. Светящаяся дверь оказалась входом в отхожее место. Я отварил её.
- О! Я тебе спою,– радостно прокряхтел карлик в костюме Деда Мороза; он стоял, скрючившись, ногами на очке. Грязный сапог давил съехавшую бороду, рядом с унитазом развалил свои меха баян «Тула».
Карлик ловко соскочил с очка, одновременно дёрнув за шнурок спуска. Я пригляделся к нему и заметил, что под красной шубой у карлика грудь в медалях, и ленты в якорях выбивались из-под колпака. «Ну и карлик!», – подумал я. – «Всем карликам карлик». Он продел руки в ремни баяна и заорал:
- Дадут мне сегодня погадить?
И перешёл на припев: «…Пощады никто-о не жалаааает!».
Я поспешил ретироваться. Петя ждёт звонка. Как же срать-то хочется!
- Марина, где у тебя телефон?

3.
   
В темноте я наткнулся на нечто огромное и тёплое. Фигура плотно обросла жёсткими сальными волосами.
- Ты кто?
- Я – старый трёхметровый БАРАБАШКА! Помоги завести мой автомобиль, мне надо за покупками.
Через потайную дверь мы проникли на задний двор, где стоял барабашкин старый «Даймлер». Моя котлета начала портиться. Это было немудрено: день был жаркий, кругом летали мухи.
- Ты садись за руль и дави на газ, а я буду вертеть заводной рычаг, – прорычал трёхметровый барабашка, с грохотом роясь в багажнике.
Как барабашка ни потел, двигатель не заводился. Устав, он бросил крутить ручку и закурил. Из-под капота послышался сухой треск, и джазовый оркестр Утёсова весело заиграл «Рио-риту». Барабашка заплакал:
- Мой дедушка так любил эту пластинку!
Тут в окно кабины кто-то постучал. Я повернулся: через стекло, прислонившись к нему носом, смотрел сморщенный голубоглазый старик. Он попытался что-то сказать, но его рот изверг лишь брызги и шматы каши. Среди этой каши можно было различить два слова:
- Дед Жека!
Старик стучал себе в грудь руками.
- Ты дед Жека?
Старик обрадовался и закивал головой. Я дал ему чернильницу и он написал, что испортил зубы, прогрызая железный занавес, а теперь просит, чтоб его подбросили в церковь, куда приехали мощи. Тут оркестр Утёсова завершил выступление, и я обнаружил что труп барабашки лежит волосатой горой на капоте. Он умер от счастья. Дед Жека тоже вдруг умер от горя. Так внук и дед всё-таки дождались, нашли друг друга. 

4.
 
- Вот ты где! – сказал карлик.– Адмирал Тит или Фрол или Пий Шестой, продолжая париться, приказал свистать тебя в баню.
Карлик выдал мне шайку и тапочки. Пока я расписывался в гроссбухе, он нетерпеливо пыхтел и чесал горб. Я понял, отчего он так нетерпелив, и опрометью кинулся по направлению к сортиру. Карлик, угрожающе рыгая и топоча, погнался за мной. Я не оценил его физподготовку – он не отставал, норовил поставить мне подножку. Я ворвался в дом через крыльцо, наддал ходу, запеленговав знакомый светящийся дверной проём, на ходу сдёрнул брюки. На последнем повороте я, в целях экономии движения, решил зайти на приземление сразу жопой вперёд – моя кишка уподобилась торпедному аппарату в минуты боевой тревоги.
- Манёвр, достойный Ушакова!
Я в последний момент отменил боевую тревогу. Адмирал плеснул ковш кваса на камни.
- Марина! – Заорал он в мегафон. – Я тебя переименовываю! В твоём возрасте пора перестать носить такое гадкое имя. Теперь тебя велю я называть – Просвирья! Вот как! Как хорошо! Замечательно! Просвирья! Хахаха!
Пот вытек из соска и облил меня. Я упал в окорок.

5.

- Вставай, вставай, – будто визжали две дрели.
Я разверз веки. Пронзительный кварцевый свет взломал мои глазницы. Вокруг меня прыгала на одной, единственной, ноге девочка. Вернее, две девочки. Они срослись между собой черепами, затем тело их раздваивалось: две шеи, две грудные клетки, четыре руки. Но нога была одна на двоих. Шестипалая нижняя конечность была развёрнута  пяткой вперёд.
Попытавшись пошевелиться, я обнаружил, что моё тело завёрнуто в смирительную ширинку. Я лежал на койке, привинченной к полу, в помещении очень напоминавшем карцер.
- Девочка. Девочки, где здесь можно позвонить?
- Меня зовут Фатима, – сказала одна.
- Чёрная вдова, – добавила вторая.
Я сразу догадался: у Просвирьи была дочь четырёх лет, которую она никому не показывала.
- Вот видишь, Фатима, - произнёс я философично,– ты такая маленькая, а уже – вдова.
- Чёрная вдова,– поправили меня девочки голосами, похожими на бензопилу, – ой, что-то мы проголодались.
Девочки вцепились четырьмя руками в мою котлету.
- Не ешьте, она протухла.
Дверь карцера распахнулась и на пороге показались Дед Жека и Мёртвый Барабашка.
- Ешьте, ешьте. Ну и что, что протухла – вот мы, например, тоже умерли и протухли.
- Не порть детям аппетит, - Просвирья вырвала котлету из зубов и приладила обратно на пробор. – Пойдёмте обедать.

6.

«Если я пообедаю, меня точно разорвёт»,– но лакеи в матросских тельняшках вносили огромные супницы с борщом. Адмирал приказал, чтобы мне поменяли посуду; все мои тарелки и вилки вынесли прочь, вместо них водрузили перед моим носом эмалированное ведро, водоизмещением двенадцать литров, а справа от него положили черпак и деревянные щипцы для белья. В глазах у меня – помутилось.
Как только все приготовились поднять первую рюмку и провозгласить жизнерадостный тост, парадные двери пиршественной залы распахнулись и внутрь, энергично стуча каблуками, вошёл человек в надтреснутом монокле. В его руках был тубус, из потёртого портфеля на паркет выпадали бесчисленные мандаты и телетайпные ленты.
- Бонч-Бруевич! – заорал карлик.
- Салют! – сказал Бонч-Бруевич и вскинул руку в приветственном жесте. – Внимание! Как председатель «Общества чистых тарелок», членами которого вы все являетесь с раннего детства, я провозглашаю здесь, сегодня, о начале праздничной декады, посвящённой Юбилею нашего Общества! Все члены обязаны принять участие в установлении нового рекорда по опустошению и вылизыванию тарелок! На старт! Внимание! Марш! Стоп! Последнее: назначаю вице-председателем местной ячейки «Общества чистых тарелок» его! – он указал на меня. – Вся надежда теперь на тебя! – он подошёл и потрепал меня по щеке.
- На старт! Внимание! Марш!
Лакеи быстро замельтешили половниками, наполняя моё ведро.
Просвирья-Марина, покуда все карлики и прочие члены общества занялись установлением рекорда, проползла под столом, пользуясь своим положением хозяйки дома, и очутилась между моих коленей. Я пропихивал щипцами сгусток капусты из третьего ведра борща.
- Добавки, добавки! – ревел Адмирал.
Карлик блевал в окно. Фатима, обезумев, окунула обе головы в супницу.
Просвирья, растирая по лицу и платью ручьи, стекавшие по моим усам, рассказывала мне о нелёгкой судьбе Марины. Это было очень трогательно, но мало-помалу желание сходить по-большому захватило всё моё естество, моё сознание, казалось, что я и есть это властное, роковое стремление «По-большому». Поэтому из истории Просвирьи, которая вызвала бы слёзы у любого, я запомнил лишь то, что Фатима Чёрная вдова в любой момент может привести в действие пояс шахида, а Адмирал должен убедиться в том, что я – муж Просвирьи-Марины. Быть мужем я не отказался бы, если не сожрал такое количество жирнейшего борща.
- Я обманут! Я не обзавёлся собственным кабинетом, – не в силах больше сидеть, я вскочил и стал бегать вокруг стола, – надо скорее уезжать на войну. Подать сюда Большое Резиновое Колесо!
И, натрудив плечи ярмом хозяина жизни, я оседлал Колесо и укатил в район боевых действий, в Холодную Запятую.

7.

По большому счёту, старухи могут родить только стариков. На ногах я написал «Ноги», на руках «Руки», на члене «Пися», везде я написал правду; только сосок, навсегда прижившийся на мне, я обвёл жирным кривым овалом и покрыл кожу вокруг него вопросительными знаками. У меня было время предаться фантазиям, почитать «Северную пчелу», когда я попал в госпиталь с травмой мякоти ноги.
Три недели я говел, серил крестом, лелеял в себе бога. «Пора!», – в очередной раз посетив перевязочную, решил я.
В сидоре томилось сдутое Резиновое колесо. Я надул его и отпустил на волю. Оно покаталось вокруг моих солдатских сапог и уехало вдаль. Я вспомнил минувшие боевые будни, преисполненные кровавого безумия. Надоил в кружку свежего молочка; влез в куст сирени, чтобы перевязать портянки, набитые дорожной пылью.
Из зелёнки послышался рёв бензопилы, и треск падающих деревьев. Так реветь могла только она: «Дружба»…